Page 137 - Преступление и наказание

— Я такие люблю, — сказала Дуня.
«Стало быть, не женихов подарок», — подумал Разумихин и неизвестно чему
обрадовался.
— А я думал, это Лужина подарок, — заметил Раскольников.
— Нет, он еще ничего не дарил Дунечке.
— А-а-а! А помните, маменька, я влюблен-то был и жениться хотел, — вдруг сказал он,
смотря на мать, пораженную неожиданным оборотом и тоном, с которым он об этом
заговорил.
— Ах, друг мой, да! — Пульхерия Александровна переглянулась с Дунечкой и
Разумихиным.
— Гм! Да! А что мне вам рассказать? Даже мало помню. Она больная такая девочка
была, — продолжал он, как бы опять вдруг задумываясь и потупившись, — совсем хворая;
нищим любила подавать, и о монастыре всё мечтала, и раз залилась слезами, когда мне об
этом стала говорить, да, да… помню… очень помню. Дурнушка такая… собой. Право, не
знаю, за что я к ней тогда привязался, кажется за то, что всегда больная… Будь она еще
хромая аль горбатая, я бы, кажется, еще больше ее полюбил… (Он задумчиво улыбнулся).
Так… какой-то бред весенний был…
— Нет, тут не один бред весенний, — с одушевлением сказала Дунечка.
Он внимательно и с напряжением посмотрел на сестру, но не расслышал или даже не
понял ее слов. Потом, в глубокой задумчивости, встал, подошел к матери, поцеловал ее,
воротился на место и сел.
— Ты и теперь ее любишь! — проговорила растроганная Пульхерия Александровна.
— Ее-то? Теперь? Ах да… вы про нее! Нет. Это всё теперь точно на том свете… и так
давно. Да и всё-то кругом точно не здесь делается…
Он со вниманием посмотрел на них.
— Вот и вас… точно из-за тысячи верст на вас смотрю… Да и черт знает зачем мы об
этом говорим! И к чему расспрашивать? — прибавил он с досадой и замолчал, кусая себе
ногти и вновь задумываясь.
— Какая у тебя дурная квартира, Родя, точно гроб, — сказала вдруг Пульхерия
Александровна, прерывая тягостное молчание, — я уверена, что ты наполовину от квартиры
стал такой меланхолик.
— Квартира?.. — отвечал он рассеянно. — Да, квартира много способствовала… я об
этом тоже думал… А если б вы знали, однако, какую вы странную мысль сейчас сказали,
маменька, — прибавил он вдруг, странно усмехнувшись.
Еще немного, и это общество, эти родные, после трехлетней разлуки, этот родственный
тон разговора при полной невозможности хоть об чем-нибудь говорить, — стали бы наконец
ему решительно невыносимы. Было, однако ж, одно неотлагательное дело, которое так или
этак, а надо было непременно решить сегодня, — так решил он еще давеча, когда проснулся.
Теперь он обрадовался делу , как выходу.
— Вот что, Дуня, — начал он серьезно и сухо, — я, конечно, прошу у тебя за
вчерашнее прощения, но я долгом считаю опять тебе напомнить, что от главного моего я не
отступлюсь. Или я, или Лужин. Пусть я подлец, а ты не должна. Один кто-нибудь. Если же
ты выйдешь за Лужина, я тотчас же перестаю тебя сестрой считать.
— Родя, Родя! Да ведь это всё то же самое, что и вчера, — горестно воскликнула
Пульхерия Александровна, — и почему ты всё подлецом себя называешь, не могу я этого
выносить! И вчера то же самое…
— Брат, — твердо и тоже сухо отвечала Дуня, — во всем этом есть ошибка с твоей
стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Всё в том, что ты, кажется, предполагаешь,
будто я кому-то и для кого-то приношу себя в жертву. Совсем это не так. Я просто для себя
выхожу, потому что мне самой тяжело; а затем, конечно, буду рада, если удастся быть
полезною родным, но в моей решимости это не самое главное побуждение…
«Лжет! — думал он про себя, кусая ногти со злости. — Гордячка! Сознаться не хочет,