Page 145 - Преступление и наказание

Соня посмотрела на него внимательно.
— Соседи, — продолжал он как-то особенно весело. — Я ведь всего третий день в
городе. Ну-с, пока до свидания.
Соня не ответила; дверь отворили, и она проскользнула к себе. Ей стало отчего-то
стыдно, и как будто она обробела…
Разумихин дорогою к Порфирию был в особенно возбужденном состоянии.
— Это, брат, славно, — повторял он несколько раз, — и я рад! Я рад!
«Да чему ты рад?» — думал про себя Раскольников.
— Я ведь и не знал, что ты тоже у старухи закладывал. И… и… давно это было? То
есть давно ты был у ней?
«Экой ведь наивный дурак!»
— Когда?.. — приостановился Раскольников, припоминая, — да дня за три до ее
смерти я был у ней, кажется. Впрочем, я ведь не выкупить теперь вещи иду, — подхватил он
с какою-то торопливою и особенною заботой о вещах, — ведь у меня опять всего только
рубль серебром… из-за этого вчерашнего проклятого бреду!..
О бреде он произнес особенно внушительно.
— Ну да, да, да, — торопливо и неизвестно чему поддакивал Разумихин, — так вот
почему тебя тогда… поразило отчасти… а знаешь, ты и в бреду об каких-то колечках и
цепочках всё поминал!.. Ну да, да… Это ясно, всё теперь ясно.
«Вона! Эк ведь расползлась у них эта мысль! Ведь вот этот человек за меня на распятие
пойдет, а ведь очень рад, что разъяснилось , почему я о колечках в бреду поминал! Эк ведь
утвердилось у них у всех!..»
— А застанем мы его? — спросил он вслух.
— Застанем, застанем, — торопился Разумихин. — Это, брат, славный парень,
увидишь! Неуклюж немного, то есть он человек и светский, но я в другом отношении говорю
неуклюж. Малый умный, умный, очень даже неглупый, только какой-то склад мыслей
особенный… Недоверчив, скептик, циник… надувать любит, то есть не надувать, а
дурачить… Ну и материальный старый метод… А дело знает, знает… Он одно дело,
прошлого года, такое об убийстве разыскал, в котором почти все следы были потеряны!
Очень, очень, очень желает с тобой познакомиться!
— Да с какой же стати очень-то?
— То есть не то чтобы… видишь, в последнее время, вот как ты заболел, мне часто и
много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал… и как узнал, что ты по
юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и
заключил… то есть всё это вместе, не одно ведь это; вчера Заметов… Видишь, Родя, я тебе
что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты не
преувеличил, видишь…
— Что это? Что меня сумасшедшим-то считают? Да, может, и правда.
Он напряженно усмехнулся.
— Да… да… то есть тьфу, нет!.. Ну, да всё, что я говорил (и про другое тут же), это всё
было вздор и с похмелья.
— Да чего ты извиняешься! Как это мне всё надоело! — крикнул Раскольников с
преувеличенною раздражительностию. Он, впрочем, отчасти притворился.
— Знаю, знаю, понимаю. Будь уверен, что понимаю. Стыдно и говорить даже…
— А коль стыдно, так и не говори!
Оба замолчали. Разумихин был более чем в восторге, и Раскольников с отвращением
это чувствовал. Тревожило его и то, что́ Разумихин сейчас говорил о Порфирии.
«Этому тоже надо Лазаря петь, — думал он, бледнея и с постукивающим сердцем, — и
натуральнее петь. Натуральнее всего ничего бы не петь. Усиленно ничего не петь! Нет,
усиленно было бы опять ненатурально… Ну, да там как обернется… посмотрим… сейчас…
хорошо иль не хорошо, что я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит, вот что
нехорошо!..»