Page 199 - Преступление и наказание

— Да-с, припадочек у нас был-с! Этак вы опять, голубчик, прежнюю болезнь себе
возвратите, — закудахтал с дружественным участием Порфирий Петрович, впрочем, всё еще
с каким-то растерявшимся видом. — Господи! Да как же этак себя не беречь? Вот и Дмитрий
Прокофьич ко мне вчера приходил, — согласен, согласен-с, у меня характер язвительный,
скверный, а они вот что из этого вывели!.. Господи! Пришел вчера, после вас, мы обедали,
говорил-говорил, я только руки расставил; ну, думаю… ах ты, господи! От вас, что ли, он
приходил? Да садитесь же, батюшка, присядьте ради Христа!
— Нет, не от меня! Но я знал, что он к вам пошел и зачем пошел, — резко ответил
Раскольников.
— Знали?
— Знал. Ну что же из этого?
— Да то же, батюшка, Родион Романович, что я не такие еще ваши подвиги знаю; обо
всем известен-с! Ведь я знаю, как вы квартиру-то нанимать ходили, под самую ночь,
когда смерклось, да в колокольчик стали звонить, да про кровь спрашивали, да работников и
дворников с толку сбили. Ведь я понимаю настроение-то ваше душевное, тогдашнее-то… да
ведь все-таки этак вы себя просто с ума сведете, ей-богу-с! Закружитесь! Негодование-то в
вас уж очень сильно кипит-с, благородное-с, от полученных обид, сперва от судьбы, а потом
от квартальных, вот вы и мечетесь туда и сюда, чтобы, так сказать, поскорее заговорить всех
заставить и тем всё разом покончить, потому что надоели вам эти глупости, и все подозрения
эти. Ведь так? Угадал-с настроение-то?.. Только вы этак не только себя, да и Разумихина у
меня закружите; ведь слишком уж он добрый человек для этого, сами знаете. У вас-то
болезнь, а у него добродетель, болезнь-то и выходит к нему прилипчивая… Я вам, батюшка,
вот когда успокоитесь, расскажу… да садитесь же, батюшка, ради Христа! Пожалуйста,
отдохните, лица на вас нет; да присядьте же.
Раскольников сел; дрожь его проходила, и жар выступал во всем теле. В глубоком
изумлении, напряженно слушал он испуганного и дружески ухаживавшего за ним Порфирия
Петровича. Но он не верил ни единому его слову, хотя ощущал какую-то странную
наклонность поверить. Неожиданные слова Порфирия о квартире совершенно его поразили.
«Как же это, он, стало быть, знает про квартиру-то? — подумалось ему вдруг, — и сам же
мне и рассказывает!»
— Да-с, был такой почти точно случай, психологический, в судебной практике
нашей-с, болезненный такой случай-с, — продолжал скороговоркой Порфирий. — Тоже
наклепал один на себя убийство-с, да еще как наклепал-то: целую галлюсинацию подвел,
факты представил, обстоятельства рассказал, спутал, сбил всех и каждого, а чего? Сам он,
совершенно неумышленно, отчасти, причиной убийства был, но только отчасти, и как узнал
про то, что он убийцам дал повод, затосковал, задурманился, стало ему представляться,
повихнулся совсем, да и уверил сам себя, что он-то и есть убийца! Да правительствующий
сенат, наконец, дело-то разобрал, и несчастный был оправдан и под призрение отдан.
Спасибо правительствующему сенату! Эх-ма, ай-ай-ай! Да этак что же, батюшка? Этак
можно и горячку нажить, когда уж этакие поползновения нервы свои раздражать являются,
по ночам в колокольчики ходить звонить да про кровь расспрашивать! Эту ведь я
психологию-то изучал всю на практике-с. Этак ведь иногда человека из окна али с
колокольни соскочить тянет, и ощущение-то такое соблазнительное. Тоже и
колокольчики-с… Болезнь, Родион Романович, болезнь! Болезнию своей пренебрегать
слишком начали-с. Посоветовались бы вы с опытным медиком, а то что у вас этот
толстый-то!.. Бред у вас! Это всё у вас просто в бреду одном делается!..
На мгновение всё так и завертелось кругом Раскольникова.
«Неужели, неужели, — мелькало в нем, — он лжет и теперь? Невозможно,
невозможно!» — отталкивал он от себя эту мысль, чувствуя заранее, до какой степени
бешенства и ярости может она довести его, чувствуя, что от бешенства с ума сойти может.
— Это было не в бреду, это было наяву! — вскричал он, напрягая все силы своего
рассудка проникнуть в игру Порфирия. — Наяву, наяву! Слышите ли?