Page 62 - Преступление и наказание

обрезал бахрому. Больше, кажется, ничего не было. Вдруг он вспомнил, что кошелек и вещи,
которые он вытащил у старухи из сундука, все до сих пор у него по карманам лежат! Он и не
подумал до сих пор их вынуть и спрятать! Не вспомнил о них даже теперь, как платье
осматривал! Что ж это? Мигом бросился он их вынимать и выбрасывать на стол. Выбрав всё,
даже выворотив карманы, чтоб удостовериться, не остается ли еще чего, он всю эту кучу
перенес в угол. Там, в самом углу, внизу, в одном месте были разодраны отставшие от стены
обои: тотчас же он начал всё запихивать в эту дыру, под бумагу: «вошло! Всё с глаз долой и
кошелек тоже!» — радостно думал он, привстав и тупо смотря в угол, в оттопырившуюся
еще больше дыру. Вдруг он весь вздрогнул от ужаса: «Боже мой, — шептал он в
отчаянии, — что со мною? Разве это спрятано? Разве так прячут?»
Правда, он и не рассчитывал на вещи; он думал, что будут одни только деньги, а
потому и не приготовил заранее места, — «но теперь-то, теперь чему я рад? — думал он. —
Разве так прячут? Подлинно разум меня оставляет!» В изнеможении сел он на диван, и
тотчас же нестерпимый озноб снова затряс его. Машинально потащил он лежавшее подле, на
стуле, бывшее его студенческое зимнее пальто, теплое, но уже почти в лохмотьях, накрылся
им, и сон, и бред опять разом охватили его. Он забылся.
Не более как минут через пять вскочил он снова и тотчас же, в исступлении, опять
кинулся к своему платью. «Как это мог я опять заснуть, тогда как ничего не сделано! Так и
есть, так и есть: петлю подмышкой до сих пор не снял! Забыл, об таком деле забыл! Такая
улика!» Он сдернул петлю и поскорей стал разрывать ее в куски, запихивая их под подушку
в белье. «Куски рваной холстины ни в каком случае не возбудят подозрения; кажется так,
кажется так!» — повторял он, стоя среди комнаты, и с напряженным до боли вниманием стал
опять высматривать кругом, на полу и везде, не забыл ли еще чего-нибудь? Уверенность, что
всё, даже память, даже простое соображение оставляют его, начинала нестерпимо его
мучить. «Что, неужели уж начинается, неужели это уж казнь наступает? Вон, вон, так и
есть!» Действительно, обрезки бахромы, которую он срезал с панталон, так и валялись на
полу, среди комнаты, чтобы первый увидел! «Да что же это со мною!» — вскричал он опять
как потерянный.
Тут пришла ему в голову странная мысль: что, может быть, и всё его платье в крови,
что, может быть, много пятен, но что он их только не видит, не замечает, потому что
соображение его ослабело, раздроблено… ум помрачен… Вдруг он вспомнил, что и на
кошельке была кровь. «Ба! Так, стало быть, и в кармане тоже должна быть кровь, потому что
я еще мокрый кошелек тогда в карман сунул!» Мигом выворотил он карман, и — так и есть
— на подкладке кармана есть следы, пятна! «Стало быть, не оставил же еще совсем разум,
стало быть, есть же соображение и память, коли сам спохватился и догадался! — подумал он
с торжеством, глубоко и радостно вздохнув всею грудью, — просто слабосилие
лихорадочное, бред на минуту», — и он вырвал всю подкладку из левого кармана панталон.
В эту минуту луч солнца осветил его левый сапог: на носке, который выглядывал из сапога,
как будто показались знаки. Он сбросил сапог: «действительно знаки! Весь кончик носка
пропитан кровью»; должно быть, он в ту лужу неосторожно тогда ступил… «Но что же
теперь с этим делать? Куда девать этот носок, бахрому, карман?»
Он сгреб всё это в руку и стоял среди комнаты. «В печку? Но в печке прежде всего
начнут рыться. Сжечь? Да и чем сжечь? Спичек даже нет. Нет, лучше выйти куда-нибудь и
всё выбросить. Да! Лучше выбросить! — повторял он, опять садясь на диван, — и сейчас,
сию минуту, не медля!..» Но вместо того голова его опять склонилась на подушку; опять
оледенил его нестерпимый озноб; опять он потащил на себя шинель. И долго, несколько
часов, ему всё еще мерещилось порывами, что «вот бы сейчас, не откладывая, пойти
куда-нибудь и всё выбросить, чтоб уж с глаз долой, поскорей, поскорей!» Он порывался с
дивана несколько раз, хотел было встать, но уже не мог. Окончательно разбудил его сильный
стук в двери.
— Да отвори, жив аль нет? И все-то он дрыхнет! — кричала Настасья, стуча кулаком в
дверь, — целые дни-то деньские, как пес, дрыхнет! Пес и есть! Отвори, что ль.