Page 64 - Преступление и наказание

одни только формы, — подумал он мельком, одним только краешком мысли, а сам дрожа
всем телом, — ведь вот надел же! Ведь кончил же тем, что надел!» Смех, впрочем, тотчас же
сменился отчаянием. «Нет, не по силам…» — подумалось ему. Ноги его дрожали. «От
страху», — пробормотал он про себя. Голова кружилась и болела от жару. «Это хитрость!
Это они хотят заманить меня хитростью и вдруг сбить на всем, — продолжал он про себя,
выходя на лестницу. — Скверно то, что я почти в бреду… я могу соврать какую-нибудь
глупость…»
На лестнице он вспомнил, что оставляет все вещи так, в обойной дыре, — «а тут,
пожалуй, нарочно без него обыск», — вспомнил и остановился. Но такое отчаяние и такой,
если можно сказать, цинизм гибели вдруг овладели им, что он махнул рукой и пошел
дальше.
«Только бы поскорей!..»
На улице опять жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти дни. Опять
пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные,
чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики. Солнце ярко блеснуло ему в глаза, так
что больно стало глядеть и голова его совсем закружилась, — обыкновенное ощущение
лихорадочного, выходящего вдруг на улицу в яркий солнечный день.
Дойдя до поворота во вчерашнюю улицу, он с мучительною тревогой заглянул в нее,
на тот дом… и тотчас же отвел глаза.
«Если спросят, я, может быть, и скажу», — подумал он, подходя к конторе.
Контора была от него с четверть версты. Она только что переехала на новую квартиру,
в новый дом, в четвертый этаж. На прежней квартире он был когда-то мельком, но очень
давно. Войдя под ворота, он увидел направо лестницу, по которой сходил мужик с книжкой в
руках: «дворник, значит; значит, тут и есть контора», и он стал подниматься наверх наугад.
Спрашивать ни у кого ни об чем не хотел.
«Войду, стану на колена и всё расскажу…» — подумал он, входя в четвертый этаж.
Лестница была узенькая, крутая и вся в помоях. Все кухни всех квартир во всех
четырех этажах отворялись на эту лестницу и стояли так почти целый день. Оттого была
страшная духота. Вверх и вниз всходили и сходили дворники с книжками под мышкой,
хожалые и разный люд обоего пола — посетители. Дверь в самую контору была тоже
настежь отворена. Он вошел и остановился в прихожей. Тут всё стояли и ждали какие-то
мужики. Здесь тоже духота была чрезвычайная и, кроме того, до тошноты било в нос
свежею, еще невыстоявшеюся краской на тухлой олифе вновь покрашенных комнат.
Переждав немного, он рассудил подвинуться еще вперед, в следующую комнату. Всё
крошечные и низенькие были комнаты. Страшное нетерпение тянуло его всё дальше и
дальше. Никто не замечал его. Во второй комнате сидели и писали какие-то писцы, одетые
разве немного его получше, на вид всё странный какой-то народ. Он обратился к одному из
них.
— Чего тебе?
Он показал повестку из конторы.
— Вы студент? — спросил тот, взглянув на повестку.
— Да, бывший студент.
Писец оглядел его, впрочем без всякого любопытства. Это был какой-то особенно
взъерошенный человек с неподвижною идеей во взгляде.
«От этого ничего не узнаешь, потому что ему всё равно», — подумал Раскольников.
— Ступайте туда, к письмоводителю, — сказал писец и ткнул вперед пальцем,
показывая на самую последнюю комнату.
Он вошел в эту комнату (четвертую по порядку), тесную и битком набитую публикой
— народом, несколько почище одетым, чем в тех комнатах. Между посетителями были две
дамы. Одна в трауре, бедно одетая, сидела за столом против письмоводителя и что-то писала
под его диктовку. Другая же дама, очень полная и багрово-красная, с пятнами, видная
женщина, и что-то уж очень пышно одетая, с брошкой на груди, величиной в чайное