Page 65 - Преступление и наказание

блюдечко, стояла в сторонке и чего-то ждала. Раскольников сунул письмоводителю свою
повестку. Тот мельком взглянул на нее, сказал: «подождите» и продолжал заниматься с
траурною дамой.
Он перевел дух свободнее. «Наверно, не то!» Мало-помалу он стал ободряться, он
усовещивал себя всеми силами ободриться и опомниться.
«Какая-нибудь глупость, какая-нибудь самая мелкая неосторожность, и я могу всего
себя выдать! Гм… жаль, что здесь воздуху нет, — прибавил он, — духота… Голова еще
больше кружится… и ум тоже…»
Он чувствовал во всем себе страшный беспорядок. Он сам боялся не совладеть с собой.
Он старался прицепиться к чему-нибудь и о чем бы нибудь думать, о совершенно
постороннем, но это совсем не удавалось. Письмоводитель сильно, впрочем, интересовал
его: ему всё хотелось что-нибудь угадать по его лицу, раскусить. Это был очень молодой
человек, лет двадцати двух, с смуглою и подвижною физиономией, казавшеюся старее своих
лет, одетый по моде и фатом, с пробором на затылке, расчесанный и распомаженный, со
множеством перстней и колец на белых отчищенных щетками пальцах и золотыми цепями
на жилете. С одним бывшим тут иностранцем он даже сказал слова два по-французски, и
очень удовлетворительно.
— Луиза Ивановна, вы бы сели, — сказал он мельком разодетой багрово-красной даме,
которая всё стояла, как будто не смея сама сесть, хотя стул был рядом.
— Ich danke, 17 — сказала та и тихо, с шелковым шумом, опустилась на стул.
Светло-голубое с белою кружевною отделкой платье ее, точно воздушный шар,
распространилось вокруг стула и заняло чуть не полкомнаты. Понесло духами. Но дама,
очевидно, робела того, что занимает полкомнаты и что от нее так несет духами, хотя и
улыбалась трусливо и нахально вместе, но с явным беспокойством.
Траурная дама наконец кончила и стала вставать. Вдруг, с некоторым шумом, весьма
молодцевато и как-то особенно повертывая с каждым шагом плечами, вошел офицер, бросил
фуражку с кокардой на стол и сел в кресла. Пышная дама так и подпрыгнула с места, его
завидя, и с каким-то особенным восторгом принялась приседать; но офицер не обратил на
нее ни малейшего внимания, а она уже не смела больше при нем садиться. Это был поручик,
помощник квартального надзирателя, с горизонтально торчавшими в обе стороны
рыжеватыми усами и с чрезвычайно мелкими чертами лица, ничего, впрочем, особенного,
кроме некоторого нахальства, не выражавшими. Он искоса и отчасти с негодованием
посмотрел на Раскольникова: слишком уж на нем был скверен костюм, и, несмотря на всё
принижение, всё еще не по костюму была осанка; Раскольников, по неосторожности,
слишком прямо и долго посмотрел на него, так что тот даже обиделся.
— Тебе чего? — крикнул он, вероятно удивляясь, что такой оборванец и не думает
стушевываться от его молниеносного взгляда.
— Потребовали… по повестке… — отвечал кое-как Раскольников.
— Это по делу о взыскании с них денег, с студента, — заторопился письмоводитель,
отрываясь от бумаги. — Вот-с! — и он перекинул Раскольникову тетрадь, указав в ней
место, — прочтите!
«Денег? Каких денег? — думал Раскольников, — но… стало быть, уж наверно не то !»
И он вздрогнул от радости. Ему стало вдруг ужасно, невыразимо легко. Всё с плеч слетело.
— А в котором часу вам приходить написано, милостисдарь? — крикнул поручик, всё
более и более неизвестно чем оскорбляясь, — вам пишут в девять, а теперь уже двенадцатый
час!
— Мне принесли всего четверть часа назад, — громко и через плечо отвечал
Раскольников, тоже внезапно и неожиданно для себя рассердившийся и даже находя в этом
некоторое удовольствие. — И того довольно, что я больной в лихорадке пришел.

17 Благодарю (нем.) — Ред.