Page 110 - СКАЗКИ

перешибло. Он пошел по дорожке, направляясь к своему дуплу и думая скрыть в нем свой
срам; но птицы уже проснулись и все знали. И хотя ни одна ему ничего «подходящего» в
глаза не говорила, а некоторые даже подлетали и поздравляли, но он совершенно ясно видел,
что у всех в глазах было написано:
– Срам! срам! срам!
К вечеру, однако же, Прозерпиночка воротилась, но, не сказавши бонжур, прямо
пролетела в свое гнездышко.
– Милая! миленькая! ангельчик! – свистнул ей вслед майор, и так жалобно, что
чечеточка, хоть и из простого звания птичка, а прослезилась.
Но Прозерпиночка не ответила ни одним звуком, и чижик слышал только, как она
лапками раздвигала в гнездышке пух, устраивая себе на ночь постельку.
– Супруга, богом мне данная! – не свистнул, а как-то взвыл майор и залился слезами.
Но и на этот призыв Прозерпиночка промолчала. Он подошел к ее постельке и
склонился над нею; но она уже спала, или, скорее всего, притворялась спящею.
И эту ночь пришлось майору провести в одиночестве. Мундир, конечно, он снял, но
брюки снять не решился, чтобы не сконфузить Прозерпиночку. А на другое утро, как ни рано
он проснулся, Прозерпиночки уже не было: опять улетела к родителям.
Майорский мартиролог начался.
В продолжение целого месяца молодая жена ни одним словом с ним не перемолвилась.
Каждый вечер прилетала она в чижиково дупло, укладывалась в гнездышке и каждое утро
исчезала так таинственно и проворно, что майор никак ее не мог подстеречь. Раза четыре в
течение этого времени прилетала она в сопровождении ватаги юнкеров и гимназистов,
призывала чечеточку и заказывала ей богатый ужин. Но и она, и ее собутыльники самым
наглым образом пили и ели на глазах у чижика и ни разу даже спасибо ему не сказали, точно
он был не хозяин своего дупла, а сторож при нем. В женином семействе майора иначе не
звали, как «мерзавцем».
– А «мерзавец»-то опять выигрышный билет купил! – сообщала старая канарейка
загостившейся кузине.
Или:
– Скоро, кажется, «мерзавец» с ума сойдет. Задумываться начал!
Один старый кенарь (тесть) от времени до времени посещал майора, утешал его и даже
обещал высечь Прозерпиночку; но обещания не выполнил, а только выманил у зятя целую
уйму двугривенных.
Прошел и еще месяц. Отношения Прозерпиночки к майору несколько изменились, но
не к лучшему. Канарейка постепенно вошла в свою роль, обнаглела. Она уже не разыгрывала
молчальницу, но обращала к чижику свою речь таким тоном, каким должна говорить
королева с каким-нибудь безвестным дворцовым истопником.
– Денег надо,– говорила она.
– Сколько-с?
– Не «сколько», а давайте!
Ни сколько, ни на какой предмет – молчок. Может быть, она поступала так с умыслом,
желая повредить чижику душу; но может быть, и без умысла, «так». Душа канарейки –
потемки, и ни один мудрец не разберет, где в ней кончается грациозное порхание мысли и
где начинается мучительство. Как бы то ни было, чижик не прекословил. Он уходил на
минутку в заднее отделение дупла и дрожащими руками выносил оттуда свою копилку. И
покуда она зря черпала в россыпи серебряных пятачков и как-то странно при этом
улыбалась, он чувствовал, что у него душу вынимают. Не потому, чтоб он был скуп, а
потому, что от природы имел потребность во всякое время знать состояние своей кассы в
точности.
Ограбивши мужнину кассу, она улетала, а через час он уже видел и результаты
произведенного грабежа. Прозерпиночка, во главе целого косяка улан и светских дам
полулегкого поведения, с шумом и песнями пролетала мимо и садилась на ближайшую