Page 207 - СКАЗКИ

общества, породив настроения страха, упадничества, соглашательства, ренегатства.
Поведение и психология «среднего человека», запуганного правительственными
преследованиями, нашли в зеркале салтыковских сказок сатирическое отражение в образах
«премудрого пискаря», «самоотверженного зайца», «здравомысленного зайца», «вяленой
воблы», российского «либерала».
В «Премудром пискаре» сатирик выставил на публичный позор ту часть
интеллигенции, которая в годы политической реакции малодушно поддалась настроениям
постыдной паники. Говоря о жалкой участи обезумевшего от страха героя сказки,
пожизненно замуровавшего себя в темную нору, сатирик тем самым выразил презрение всем,
кто, покоряясь инстинкту самосохранения, уходил от активной общественной борьбы в
узкий мир личных интересов.
В сказке «Самоотверженный заяц», написанной одновременно с «Премудрым
пискарем», Салтыков изобличал другую сторону рабской психологии – покорность и
иллюзорные надежды на милосердие хищников, воспитанные в массах веками классового
гнета и возведенные в степень добродетели. В самоотверженном зайце повиновение
пересиливает инстинкт самосохранения. Заглавие сказки с удивительной точностью
очерчивает ее смысл. Слово «заяц», которое в переносном смысле служит синонимом
трусости, дано в неожиданном сочетании с эпитетом «самоотверженный». Самоотверженная
трусость! Уже в одном заглавии Салтыков проникновенно выразил противоречивость
психологии подневольной личности, извращенность человеческих свойств в обществе,
основанном на насилии.
В сказке о самоотверженном зайце Салтыков с глубокой горечью показывал, что волки
еще могут верить в покорность зайцев, что рабские привычки еще сильны в массе. Но
должны ли зайцы верить волкам? Помилует ли волк? Могут ли, способны ли вообще волки
миловать зайцев?
На этот вопрос писатель ответил сказкой «Бедный волк», показав в ней, что «волк всего
менее доступен великодушию». Социальный смысл этого иносказания заключается в
доказательстве детерминированности поведения эксплуататоров «порядком вещей».
Медведь, убедившись в том, что волк не может прожить без разбоя, урезонивал его: «Да ты
бы,– говорит,– хоть полегче, что ли…»
Рационализаторская идея о регулировании волчьих аппетитов всецело овладела
«здравомысленным зайцем» – героем сказки того же названия. В ней высмеиваются попытки
теоретического оправдания рабской «заячьей» покорности, либеральные рецепты
приспособления к режиму насилия, философия умиротворения социальных интересов.
Трагическое положение труженика герой сказки возвел в особую философию обреченности
и жертвенности. Убежденный в том, что волки зайцев «есть не перестанут»,
здравомысленный «филозоф» выработал соответствующий своему пониманию идеал
усовершенствования жизни, который сводился к проекту более рационального поедания
зайцев (чтоб не всех сразу, а поочередно).
Сказка о «здравомысленном зайце» и предшествующая ей сказка о «самоотверженном
зайце», взятые вместе, исчерпывают сатирическую обрисовку «заячьей» психологии как в ее
практическом, так и теоретическом проявлении. В первом случае речь идет о холопской
психологии несознательного раба, во втором – об извращенном сознании, выработавшем
вредную холопскую тактику приспособления к режиму насилия. Поэтому к
«здравомысленному зайцу» сатирик отнесся более сурово.
Если идеология «здравомысленного зайца» оформляет в особую социальную
философию и теорию поведения «самоотверженных зайцев», то «вяленая вобла» из
одноименной сказки выполняет такую же роль относительно житейской практики
«премудрых пискарей». Проповедью идеала умеренности и аккуратности во имя шкурного
самосохранения, своими спасительными рецептами – «тише едешь, дальше будешь», «уши
выше лба не растут», «ты никого не тронешь, и тебя никто не тронет» – вобла оправдывает и
прославляет низменное существование «премудрых пискарей», которые «по милости ее