Page 88 - СКАЗКИ

суетливо заторопился надеть армяк, который висел возле на гвоздике. На верстаке лежала
кукла, сделанная вчерне. Плешивая голова без глаз; вместо груди и живота – две пустые
коробки, предназначенные для помещения механизма; деревянные остовы рук и ног с
обнаженными шалнерами.
Я, конечно, видал в своей жизни великое множество разоренных кукол, но как-то они
никогда не производили на меня впечатления. Но тут, в этой насыщенной «игрушечным
делом» атмосфере, меня вдруг охватило какое-то щемящее чувство, не то чтобы грусть, а как
бы оторопь. Точно я вошел в какое-то совсем оголтелое царство, где все в какой-то отупелой
безнадежности застыло и онемело. Это последнее обстоятельство было в особенности тяжко,
потому что немота именно заключает в себе что-то безнадежное. Так что мне ужасно жалким
показался этот человек, который осужден проводить жизнь в этом застывшем царстве,
смотреть в просверленные глаза, начинять всякой чепухой пустые груди и направлять всю
силу своей изобретательности на то, чтобы руки, приводимые в движение замаскированным
механизмом, не стучали «по-деревянному», а плавно и мягко, как у ханжей и клеветников,
ложились на перси, слегка подправленные тряпкой и ватой и, «для натуральности»,
обтянутые лайкой.
– Как живете? – приветствовал я хозяина.
– Тихо-с. Смирно у нас здесь-с. Прохор Петрович (голова) такую в нашем городе
тишину завел, что, кажется, кабы не стучал станок – подумал бы, что и сам-то умер.
– Скучно?
– Не скучно-с, а как будто совсем нет ничего: ни скуки, ни веселости – одна тишина-с.
Все мы здесь на равных правах состоим, точно веревка скрозь продернута. Один утром
проснулся, за веревку потянул – и все проснулись; один за станок стал – и все стали.
Порядок-с.
– Что ж, это хорошо. Порядок и притом тишина – это прежде всего. Оттого и
начальники, глядя на вас, радуются; оттого и недоимок на вас нет.
А при сем весьма возможно, что и порочные наклонности ваши, не встречая питания…
К счастию, я поперхнулся на этом слове, и когда откашлялся, то потерял нить, и, таким
образом, учительное настроение как-то само собой оставило меня.
– Вы, сказывали мне, игрушечным мастерством занимаетесь? И притом какие-то
особенные, отличнейшие куклы работаете?
– Хвалить себя не смею, а, конечно, стараюсь доходить. Весь век промежду кукол
живешь, все молчишь, все думаешь… Думаешь да думаешь – и вдруг, это, кукла перед тобой
как живая стоит! Ну, натурально, потрафить хочется… А в этом разе, уж само собой, одной
тряпкой да лайкой мудрено обойтись.
– Значит, вы отчасти и в скульптуру вдаетесь?
– Не знаю, сударь, как на это вам доложить. По-моему, я куклу работаю – только,
разумеется, потрафить стараюсь. Скажем теперича хоть так: желаю я куклу-подьячего
сделать – как с этим быть? Разумеется, можно и так: взял чурбашок, наметил на нем глаза,
нос, губы, напялил камзолишко да штанишки – и снес на базар продавать по гривеннику за
штуку. А можно и иначе. Можно так сделать, что этот самый подьячий разговаривать будет,
мимику руками разводить.
– Вот как!
– Да и это, позвольте вам доложить, еще не самый конец. И подьячие тоже разные
бывают. Один подьячий – мздоимец; другой – мзды не емлет, но лакомству предан; третий –
руками вперед без резону тычет; четвертый – только о том думает, как бы ему мужичка
облагодетельствовать. Вот изволите видеть: только четыре сорта назвал, а уж и тут четыре
особенные куклы понадобились.
– Так что если бы всех сортов подьячих в кукольном виде представить, так они,
пожалуй, всю мастерскую бы вашу заполонили?
– Мудреного нет-с. Или, например, женский род – сколько тут для кукольного дела
материалу сыщется! Одних «щеголих» десятками не сосчитаешь, а сколько бесстыжих,