Page 90 - СКАЗКИ

досуг есть.
– И это интересует вас?
– Известно, кабы не было занятно, так лучше бы чурбашки работать: по крайности,
полтинников больше в кармане водилось бы. А от этих от «человечков» и пользы для дому
не видишь, да не ровен час и от тоски, пожалуй, пропадешь с ними.
– Тоска-то с чего же?
– С того самого и тоска, что тебе вот «дойти» хочется, а дело показывает, что руки у
тебя коротки. Хочется тебе, например, чтоб «подьячий»… ну, рассердился бы, что ли… а он,
заместо того, только «гневается»! Хочется, чтоб он сегодня – одно, а завтра – другое; а он с
утра до вечера все одну и ту же канитель твердит! Хочется, чтоб у «человечков» твоих
поступки были, а они только руками машут!
– Еще бы вы чего захотели: чтоб у кукол поступки были!
– Знаю, сударь, что умного в этом хотенье мало, да ведь хотеть никому не заказано –
вот горе-то наше какое! Думаешь: «Сейчас взмахну и полечу!» – а «человечек»-то вцепился в
тебя да и не пускает. Как встал он на свою линию, так и не сходит с нее. Я даже такую
механику придумал, что людишки мои из лица краснеют – ан и из этого проку не вышло.
Пустишь это в лицо ему карминцу, думаешь: «Вот сейчас он рассердится!» – а он
«гневается», да и шабаш! А нынче и еще фортель приспособил: сердца им в нутро
вкладывать начал, да уж наперед знаю, что и из этого только проформа выйдет одна.
И он показал мне целую связку крошечных кукольных сердец, из которых на каждом
мелкими-мелкими буквами было вырезано: «Цена сему серцу Адна копек.».
– Так вот как поживешь, этта, с ними: ума у них – нет, поступков – нет, желаний – нет,
а на место всего – одна видимость, ну, и возьмет тебя страх. Того гляди, зарежут. Сидишь
посреди этой немоты и думаешь: «Господи!, да куда же настоящие-то люди попрятались?»
– Ах, голубчик, да ведь и в заправской-то жизни разве много таких найдется, которых
можно «настоящими» людьми назвать?
– Вот, сударь, вот. Это одно и смиряет. Взглянешь кругом: все-то куклы! везде-то
куклы! не есть конца этим куклам! Мучат! тиранят!, в отчаянность, в преступление вводят!
Верите ли, иногда думается: «Господи! кабы не куклы, ведь десятой бы доли злых дел не
было против того, что теперь есть!»
– Гм… отчасти это, пожалуй, и так.
– Вполне верно-с. Потому настоящий человек – он вперед глядит. Он и боль всякую
знает, и огорчение понять может, и страх имеет. Осмотрительность в нем есть. А у куклы –
ни страху, ни боли – ничего. Живет как забвенная, ни у ней горя, ни радости настоящей,
живет да душу изнимает – и шабаш! Вот хоть бы эта самая госпожа Строптивцева, которую
сейчас изволили видеть,– хоть распотроши ее, ничего в ней, окромя тряпки и прочего
кукольного естества, найти нельзя. А сколько она, с помощью этой тряпки, злодеяниев
наделает, так, кажется, всю жизнь ее судить, так и еще на целую такую же жизнь останется.
Так вот как рассудишь это порядком – и смиришься-с. Лучше, мол, я к своим деревянным
людишкам уйду, не чем с живыми куклами пропадать буду!
– С деревянными-то людишками, стало быть, поваднее?
– Как же возможно-с! С деревянным «человечком» я какой хочу, такой разговор и
поведу. А коли надоел, его и угомонить можно: ступай в коробку, лежи! А живую куклу как
ты угомонишь? она сама тебя изведет, сама твою душу вынет, всю жизнь тебе в сухоту
обратит!
Изуверов высказал это страстно, почти с ненавистью. Видно было, что он знал «живую
куклу», что она, пожалуй, и теперь, в эту самую минуту, невидимо изводила его, вынимала
из него душу и скулила над самым его ухом.
– У нас, сударь, в здешнем земском суде хороший человек служит,– продолжал он, –
так он, как ему чуточку в голову вступит, сейчас ко мне идет. «Изуверов, говорит, исправник
одолел! празднословит с утра до вечера – смерть! Сделай ты мне такую куклу, чтоб я мог с
нею, заместо исправника, разговаривать!»