Page 148 - Война и мир 1 том

тщетно пыталась преодолеть свое внутреннее волнение.
«Зачем они писали, зачем Лиза говорила мне про это? Ведь этого не может быть! –
говорила она себе, взглядывая в зеркало. – Как я выйду в гостиную? Ежели бы он даже мне
понравился, я бы не могла быть теперь с ним сама собою». Одна мысль о взгляде ее отца
приводила ее в ужас.
Маленькая княгиня и m-lle Bourienne получили уже все нужные сведения от горничной
Маши о том, какой румяный, чернобровый красавец был министерский сын, и о том, как
папенька их насилу ноги проволок на лестницу, а он, как орел, шагая по три ступеньки,
пробежал зa ним. Получив эти сведения, маленькая княгиня с m-lle Bourienne,еще из
коридора слышные своими оживленно-переговаривавшими голосами, вошли в комнату
княжны.
– Ils sont arrives, Marieie, [ Они приехали, Мари,] вы знаете? – сказала маленькая
княгиня, переваливаясь своим животом и тяжело опускаясь на кресло.
Она уже не была в той блузе, в которой сидела поутру, а на ней было одно из лучших ее
платьев; голова ее была тщательно убрана, и на лице ее было оживление, не скрывавшее,
однако, опустившихся и помертвевших очертаний лица. В том наряде, в котором она бывала
обыкновенно в обществах в Петербурге, еще заметнее было, как много она подурнела. На
m-lle Bourienne тоже появилось уже незаметно какое-то усовершенствование наряда, которое
придавало ее хорошенькому, свеженькому лицу еще более привлекательности.
– Eh bien, et vous restez comme vous etes, chere princesse? – заговорила она. – On va venir
annoncer, que ces messieurs sont au salon; il faudra descendre, et vous ne faites pas un petit brin de
toilette! [ Ну, а вы остаетесь, в чем были, княжна? Сейчас придут сказать, что они вышли.
Надо будет итти вниз, а вы хоть бы чуть-чуть принарядились!]
Маленькая княгиня поднялась с кресла, позвонила горничную и поспешно и весело
принялась придумывать наряд для княжны Марьи и приводить его в исполнение. Княжна
Марья чувствовала себя оскорбленной в чувстве собственного достоинства тем, что приезд
обещанного ей жениха волновал ее, и еще более она была оскорблена тем, что обе ее
подруги и не предполагали, чтобы это могло быть иначе. Сказать им, как ей совестно было за
себя и за них, это значило выдать свое волнение; кроме того отказаться от наряжения,
которое предлагали ей, повело бы к продолжительным шуткам и настаиваниям. Она
вспыхнула, прекрасные глаза ее потухли, лицо ее покрылось пятнами и с тем некрасивым
выражением жертвы, чаще всего останавливающемся на ее лице, она отдалась во власть
m-lle Bourienne и Лизы. Обе женщины заботились совершенно искренно о том, чтобы
сделать ее красивой. Она была так дурна, что ни одной из них не могла притти мысль о
соперничестве с нею; поэтому они совершенно искренно, с тем наивным и твердым
убеждением женщин, что наряд может сделать лицо красивым, принялись за ее одеванье.
– Нет, право, ma bonne amie, [ мой добрый друг,] это платье нехорошо, – говорила
Лиза, издалека боком взглядывая на княжну. – Вели подать, у тебя там есть масака. Право!
Что ж, ведь это, может быть, судьба жизни решается. А это слишком светло, нехорошо, нет,
нехорошо!
Нехорошо было не платье, но лицо и вся фигура княжны, но этого не чувствовали m-lle
Bourienne и маленькая княгиня; им все казалось, что ежели приложить голубую ленту к
волосам, зачесанным кверху, и спустить голубой шарф с коричневого платья и т. п., то всё
будет хорошо. Они забывали, что испуганное лицо и фигуру нельзя было изменить, и
потому, как они ни видоизменяли раму и украшение этого лица, само лицо оставалось жалко
и некрасиво. После двух или трех перемен, которым покорно подчинялась княжна Марья, в
ту минуту, как она была зачесана кверху (прическа, совершенно изменявшая и портившая ее
лицо), в голубом шарфе и масака нарядном платье, маленькая княгиня раза два обошла
кругом нее, маленькой ручкой оправила тут складку платья, там подернула шарф и
посмотрела, склонив голову, то с той, то с другой стороны.
– Нет, это нельзя, – сказала она решительно, всплеснув руками. – Non, Marie,
decidement ca ne vous va pas. Je vous aime mieux dans votre petite robe grise de tous les jours.