Page 146 - Война и мир 1 том

Однако, как обыкновенно, в 9-м часу князь вышел гулять в своей бархатной шубке с
собольим воротником и такой же шапке. Накануне выпал снег. Дорожка, по которой хаживал
князь Николай Андреич к оранжерее, была расчищена, следы метлы виднелись на
разметанном снегу, и лопата была воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон
дорожки. Князь прошел по оранжереям, по дворне и постройкам, нахмуренный и
молчаливый.
– А проехать в санях можно? – спросил он провожавшего его до дома почтенного,
похожего лицом и манерами на хозяина, управляющего.
– Глубок снег, ваше сиятельство. Я уже по прешпекту разметать велел.
Князь наклонил голову и подошел к крыльцу. «Слава тебе, Господи, – подумал
управляющий, – пронеслась туча!»
– Проехать трудно было, ваше сиятельство, – прибавил управляющий. – Как слышно
было, ваше сиятельство, что министр пожалует к вашему сиятельству?
Князь повернулся к управляющему и нахмуренными глазами уставился на него.
– Что? Министр? Какой министр? Кто велел? – заговорил он своим пронзительным,
жестким голосом. – Для княжны, моей дочери, не расчистили, а для министра! У меня нет
министров!
– Ваше сиятельство, я полагал…
– Ты полагал! – закричал князь, всё поспешнее и несвязнее выговаривая слова. – Ты
полагал… Разбойники! прохвосты! Я тебя научу полагать, – и, подняв палку, он замахнулся
ею на Алпатыча и ударил бы, ежели бы управляющий невольно не отклонился от удара. –
Полагал! Прохвосты! – торопливо кричал он. Но, несмотря на то, что Алпатыч, сам
испугавшийся своей дерзости – отклониться от удара, приблизился к князю, опустив перед
ним покорно свою плешивую голову, или, может быть, именно от этого князь, продолжая
кричать: «прохвосты! закидать дорогу!» не поднял другой раз палки и вбежал в комнаты.
Перед обедом княжна и m-lle Bourienne, знавшие, что князь не в духе, стояли, ожидая
его: m-lle Bourienne с сияющим лицом, которое говорило: «Я ничего не знаю, я такая же, как
и всегда», и княжна Марья – бледная, испуганная, с опущенными глазами. Тяжелее всего для
княжны Марьи было то, что она знала, что в этих случаях надо поступать, как m-lle Bourime,
но не могла этого сделать. Ей казалось: «сделаю я так, как будто не замечаю, он подумает,
что у меня нет к нему сочувствия; сделаю я так, что я сама скучна и не в духе, он скажет (как
это и бывало), что я нос повесила», и т. п.
Князь взглянул на испуганное лицо дочери и фыркнул.
– Др… или дура!… – проговорил он.
«И той нет! уж и ей насплетничали», подумал он про маленькую княгиню, которой не
было в столовой.
– А княгиня где? – спросил он. – Прячется?…
– Она не совсем здорова, – весело улыбаясь, сказала m-llе Bourienne, – она не выйдет.
Это так понятно в ее положении.
– Гм! гм! кх! кх! – проговорил князь и сел за стол.
Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил ее. Тихон подхватил ее и
передал буфетчику. Маленькая княгиня не была нездорова; но она до такой степени
непреодолимо боялась князя, что, услыхав о том, как он не в духе, она решилась не
выходить.
– Я боюсь за ребенка, – говорила она m-lle Bourienne, – Бог знает, что может сделаться
от испуга.
Вообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под чувством страха и
антипатии к старому князю, которой она не сознавала, потому что страх так преобладал, что
она не могла чувствовать ее. Со стороны князя была тоже антипатия, но она заглушалась
презрением. Княгиня, обжившись в Лысых Горах, особенно полюбила m-lle Bourienne,
проводила с нею дни, просила ее ночевать с собой и с нею часто говорила о свекоре и судила
его.