Page 28 - Война и мир 1 том

chere, вот дружба-то! – повторил он. – Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от
постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной
службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью-барышню: обе смотрели на него с улыбкой
одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в
отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря
шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить,
я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат,
не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с
кокетством красивой молодости на Соню и гостью-барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и
выказать всю свою кошачью натуру.
– Ну, ну, хорошо! – сказал старый граф, – всё горячится. Всё Бонапарте всем голову
вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, –
прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому
Ростову:
– Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, – сказала
она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и
вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его
невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся
Сони. – В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно-озлобленно взглянула на
него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из
комнаты. Всё оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с
расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
– Как секреты-то этой всей молодежи шиты белыми нитками! – сказала Анна
Михайловна, указывая на выходящего Николая. – Cousinage dangereux voisinage, [ Бедовое
дело – двоюродные братцы и сестрицы,] – прибавила она.
– Да, – сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с
этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не
делал, но который постоянно занимал ее. – Сколько страданий, сколько беспокойств
перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем
радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и
для девочек и для мальчиков.
– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом
своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение
многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду
первою confidente [ поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому
характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти
петербургские господа.
– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для
него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы
хотите, ma chere!
– Какое милое существо ваша меньшая, – сказала гостья. – Порох!
– Да, порох, – сказал граф. – В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду
скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.