Page 101 - Война и мир 3 том

словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу,
читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как
Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши
перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами
закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали
о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними
шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом
случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев
отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous même, entrez dans la
barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарай-
тесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали
из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно
Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет сто-
ить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего
в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего
не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку
нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так
caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла
«mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только
по-русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу коми-
тета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удо-
вольствие быть не по-русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания
на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие
сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к
сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться
по-русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она
к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка,
любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам
свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле
нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо
переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недо-
уменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие,
личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком
легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф.
Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.