Page 101 - Война и мир 4 том

Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец
радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил
дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только,
пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы
не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем
горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана,
и, что-нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным,
неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло,
мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто-нибудь входил к ней, она быстро
вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно
с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот-вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непо-
сильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая
и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса,
и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она
прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь
была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и
разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким,
каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в
Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные
ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную
руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на блед-
ном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа
знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует?
Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь,
стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это веч-
ное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на
нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает;
она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она
вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение
упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался
всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а
он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить –
боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое.
Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед
моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого
нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя
поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа
отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы