Page 149 - Война и мир 4 том

после его смерти в народе хранилась набожная память об его управлении. «Хозяин был…
Наперед мужицкое, а потом свое. Ну и потачки не давал. Одно слово – хозяин!»

VIII

Одно, что мучило Николая по отношению к его хозяйничанию, это была его вспыльчи-
вость в соединении с старой гусарской привычкой давать волю рукам. В первое время он не
видел в этом ничего предосудительного, но на второй год своей женитьбы его взгляд на такого
рода расправы вдруг изменился.
Однажды летом из Богучарова был вызван староста, заменивший умершего Дрона, обви-
няемый в разных мошенничествах и неисправностях. Николай вышел к нему на крыльцо, и с
первых ответов старосты в сенях послышались крики и удары. Вернувшись к завтраку домой,
Николай подошел к жене, сидевшей с низко опущенной над пяльцами головой, и стал расска-
зывать ей, по обыкновению, все то, что занимало его в это утро, и между прочим и про богу-
чаровского старосту. Графиня Марья, краснея, бледнея и поджимая губы, сидела все так же,
опустив голову, и ничего не отвечала на слова мужа.
– Эдакой наглый мерзавец, – говорил он, горячась при одном воспоминании. – Ну, сказал
бы он мне, что был пьян, не видал… Да что с тобой, Мари? – вдруг спросил он.
Графиня Марья подняла голову, хотела что-то сказать, но опять поспешно потупилась
и собрала губы.
– Что ты? что с тобой, дружок мой?..
Некрасивая графиня Марья всегда хорошела, когда плакала. Она никогда не плакала от
боли или досады, но всегда от грусти и жалости. И когда она плакала, лучистые глаза ее при-
обретали неотразимую прелесть.
Как только Николай взял ее за руку, она не в силах была удержаться и заплакала.
– Nicolas, я видела… он виноват, но ты, зачем ты! Nicolas!.. – И она закрыла лицо руками.
Николай замолчал, багрово покраснел и, отойдя от нее, молча стал ходить по комнате.
Он понял, о чем она плакала; но вдруг он не мог в душе своей согласиться с ней, что то, с чем
он сжился с детства, что он считал самым обыкновенным, – было дурно.
«Любезности это, бабьи сказки, или она права?» – спрашивал он сам себя. Не решив сам
с собою этого вопроса, он еще раз взглянул на ее страдающее и любящее лицо и вдруг понял,
что она была права, а он давно уже виноват сам перед собою.
– Мари, – сказал он тихо, подойдя к ней, – этого больше не будет никогда; даю тебе слово.
Никогда, – повторил он дрогнувшим голосом, как мальчик, который просит прощения.
Слезы еще чаще полились из глаз графини. Она взяла руку мужа и поцеловала ее.
– Nicolas, когда ты разбил камэ? – чтобы переменить разговор, сказала она, разглядывая
его руку, на которой был перстень с головой Лаокоона.
– Нынче; все то же. Ах, Мари, не напоминай мне об этом. – Он опять вспыхнул. – Даю
тебе честное слово, что этого больше не будет. И пусть это будет мне память навсегда, – сказал
он, указывая на разбитый перстень.
С тех пор, как только при объяснениях со старостами и приказчиками кровь бросалась
ему в лицо и руки начинали сжиматься в кулаки, Николай вертел разбитый перстень на пальце
и опускал глаза перед человеком, рассердившим его. Однако же раза два в год он забывался и
тогда, придя к жене, признавался и опять давал обещание, что уже теперь это было последний
раз.
– Мари, ты, верно, меня презираешь? – говорил он ей. – Я стою этого.
– Ты уйди, уйди поскорее, ежели чувствуешь себя не в силах удержаться, – с грустью
говорила графиня Марья, стараясь утешить мужа.