Page 136 - Двенадцать стульев

Прихожу. Окно открыто. Я сразу почувствовал, что что-то случилось.

— Ай-яй-яй! — сказал Персицкий, закрывая лицо руками. — Я чувствую, товарищи, что у
Ляпсуса украли его лучший шедевр «Гаврила дворником служил, Гаврила в дворники
нанялся».
— Дайте мне договорить. Удивительное хулиганство! Ко мне в комнату залезли какие-то
негодяи и распороли всю обшивку стула. Может быть, кто-нибудь займет пятерку на
ремонт?

— Для ремонта сочините нового Гаврилу. Я вам даже начало могу сказать. Подождите,
подождите... Сейчас... Вот: «Гаврила стул купил на рынке, был у Гаврилы стул плохой».
Скорее запишите. Это можно с прибылью продать в «Голос комода»... Эх, Трубецкой,
Трубецкой!.. Да, кстати. Ляпсус, почему вы Трубецкой? Почему вам не взять псевдоним
еще получше? Например, Долгорукий! Никифор Долгорукий! Или Никифор Валуа? Или еще
лучше: гражданин Никифор Сумароков-Эльстон? Если у вас случится хорошая кормушка,
сразу три стишка в «Гермуму», то выход из положения у вас блестящий. Один бред
подписывается Сумароковым, другая макулатура — Эльстоном, а третья — Юсуповым... Эх
вы, халтурщик!..

Глава XXX

В театре Колумба
Ипполит Матвеевич постепенно становился подхалимом. Когда он смотрел на Остапа, глаза
его приобретали голубой жандармский оттенок.
В комнате Иванопуло было так жарко, что высохшие воробьяниновские стулья
потрескивали, как дрова в камине. Великий комбинатор отдыхал, подложив под голову
голубой жилет.

Ипполит Матвеевич смотрел в окно. Там, по кривым переулкам, мимо крошечных
московских садов, проносилась гербовая карета. В черном ее лаке попеременно
отражались кланяющиеся прохожие: кавалергард с медной головой, городские дамы и
пухлые белые облачка. Громя мостовую подковами, лошади понесли карету мимо Ипполита
Матвеевича. Он отвернулся с разочарованием.
Карета несла на себе герб МКХ, предназначалась для перевозки мусора, и ее дощатые
стенки ничего не отражали.
На козлах сидел бравый старик с пушистой седой бородой. Если бы Ипполит Матвеевич
знал, что кучер не кто иной, как граф Алексей Буланов, знаменитый гусар-схимник, он,
вероятно, окликнул бы старика, чтобы поговорить с ним о прелестных прошедших
временах.

Граф Алексей Буланов был сильно озабочен. Нахлестывая лошадей, он грустно размышлял
о бюрократизме, разъедающем ассенизационный подотдел, из-за которого графу вот уже
полгода как не выдавали положенного по гендоговору спецфартука.

— Послушайте, — сказал вдруг великий комбинатор, — как вас звали в детстве?
— А зачем вам?

— Да так! Не знаю, как вас называть. Воробьяниновым звать вас надоело, а Ипполитом
Матвеевичем — слишком кисло. Как же вас звали? Ипа?

— Киса, — ответил Ипполит Матвеевич, усмехаясь.
— Конгениально. Так, вот что, Киса, — посмотрите, пожалуйста, что у меня на спине.
Болит между лопатками.
Остап стянул через голову рубашку «ковбой». Перед Кисой Воробьяниновым открылась
обширная спина захолустного Антиноя, спина очаровательной формы, но несколько
грязноватая.
— Ого, — сказал Ипполит Матвеевич, — краснота какая-то.