Page 138 - Двенадцать стульев

крохотных обжорочках на виду у всей улицы жарили шашлыки карские, кавказские и
филейные. Горячий и пронзительный дым восходил к светленькому небу. Из пивных,
ресторанчиков и кино «Великий немой» неслась струнная музыка, У трамвайной остановки
горячился громкоговоритель.
Нужно было торопиться. Друзья вступили в гулкий вестибюль театра Колумба.

Воробьянинов бросился к кассе и прочел расценку на места.
— Все-таки, — сказал он, — очень дорого. Шестнадцатый ряд — три рубля.
— Как я не люблю, — заметил Остап, — этих мещан, провинциальных простофиль! Куда
вы полезли? Разве вы не видите, что это касса?

— Ну а куда же? Ведь без билета не пустят!
— Киса, вы пошляк. В каждом благоустроенном театре есть два окошечка. В окошечко
кассы обращаются только влюбленные и богатые наследники. Остальные граждане (их, как
можете заметить, подавляющее большинство) обращаются непосредственно в окошечко
администратора.

И действительно, перед окошечком кассы стояло человек пять скромно одетых людей.
Возможно, это были богатые наследники или влюбленные. Зато у окошечка
администратора господствовало оживление. Там стояла цветная очередь. Молодые люди, в
фасонных пиджаках и брюках того покроя, который провинциалу может только
присниться, уверенно размахивали записочками от знакомых им режиссеров, артистов,
редакций, театрального костюмера, начальника района милиции и прочих, тесно
связанных с театром лиц, как то: членов ассоциации теа- и кинокритиков, общества
«Слезы бедных матерей», школьного совета «мастерской циркового эксперимента» и какого-
то «Фортинбраса при Умслопогасе». Человек восемь стояли с записками от Эспера
Эклеровича.

Остап врезался в очередь, растолкал фортинбрасовцев и, крича: «Мне только справку, вы
не видите, что я даже калош не снял», пробился к окошечку и заглянул внутрь.

Администратор трудился, как грузчик. Светлый, брильянтовый пот орошал его жирное
лицо. Телефон тревожил его поминутно и звонил с упорством трамвайного вагона,
пробирающегося через Смоленский рынок.

— Скорее, — крикнул он Остапу, — вашу бумажку?
— Два места, — сказал Остап тихо, — в партере.

— Кому?
— Мне!

— А кто вы такой, чтобы я давал вам места?
— А я все-таки думаю, что вы меня знаете.

— Не узнаю.
Но взгляд незнакомца был так чист, так ясен, что рука администратора сама отвела
Остапу два места в одиннадцатом ряду.
— Ходят всякие, — сказал администратор, пожимая плечами, — кто их знает, кто они
такие! Может быть, он из Наркомпроса? Кажется, я его видел в Наркомпросе. Где я его
видел?

И, машинально выдавая пропуска счастливым теа- и кинокритикам, притихший Яков
Менелаевич продолжал вспоминать, где он видел эти чистые глаза.

Когда все пропуска были выданы и в фойе уменьшили свет, Яков Менелаевич вспомнил:
эти чистые глаза, этот уверенный взгляд он видел в Таганской тюрьме в 1922 году, когда и
сам сидел там по пустяковому делу.

Из одиннадцатого ряда, где сидели концессионеры, послышался смех. Остапу понравилось
музыкальное вступление, исполненное оркестрантами на бутылках, кружках Эсмарха,