Page 166 - Двенадцать стульев

— Видишь, Танюша, что я тебе вчера говорил? А ты говорила, что за вход в Провал
платить не нужно. Не может быть. Правда, товарищ?
— Совершеннейшая правда, — подтвердил Остап, — этого быть не может, чтобы не брать
за вход. Членам профсоюза — десять копеек и не членам профсоюза — тридцать копеек.
Перед вечером к Провалу подъехала на двух линейках экскурсия харьковских
милиционеров. Остап испугался и хотел было притвориться невинным туристом, но
милиционеры так робко столпились вокруг великого комбинатора, что пути к отступлению
не было, Поэтому Остап закричал довольно твердым голосом:

— Членам профсоюза — десять копеек, но так как представители милиции могут быть
приравнены к студентам и детям, то с них по пять копеек.

Милиционеры заплатили, деликатно осведомившись, с какой целью взимаются пятаки.
— С целью капитального ремонта Провала, — дерзко ответил Остап, — чтоб не слишком
провалился.

В то время как великий комбинатор ловко торговал видом па малахитовую лужу, Ипполит
Матвеевич, сгорбясь и погрязая в стыде, стоял под акацией и, не глядя на гуляющих, жевал
три врученных ему фразы:
— Мсье, же не манж па... Гебен зи мир битте... Подайте что-нибудь депутату
Государственной думы...
Подавали не то чтобы мало, но как-то невесело. Однако, играя на чистом парижском
произношении слово «манж» и волнуя души бедственным положением бывшего члена
Госдумы, удалось нахватать медяков рубля на три.
Под ногами гуляющих трещал гравий. Оркестр с небольшими перерывами исполнял
Штрауса, Брамса и Грига. Светлая толпа, лепеча, катилась мимо старого предводителя и
возвращалась вспять. Тень Лермонтова незримо витала над гражданами, вкушавшими
мацони на веранде буфета. Пахло одеколоном и нарзанными газами.
— Подайте бывшему члену Государственной думы, — бормотал предводитель.
— Скажите, вы в самом деле были членом Государственной думы? — раздалось над ухом
Ипполита Матвеевича. — И вы действительно ходили на заседания? Ах! Ах! Высокий класс!
Ипполит Матвеевич поднял лицо и обмер. Перед ним прыгал, как воробышек, толстенький
Авессалом Владимирович Изнуренков. Он сменил коричневатый лодзинский костюм на
белый пиджак и серые панталоны с игривой искоркой. Он был необычайно оживлен и
иной раз подскакивал вершков на пять от земли. Ипполита Матвеевича Изнуренков не
узнал и продолжал засыпать его вопросами:
— Скажите, вы в самом деле видели Родзянко? Пуришкевич, в самом деле, был лысый? Ах!
Ах! Какая тема! Высокий класс!
Продолжая вертеться, Изнуренков сунул растерявшемуся предводителю три рубля и
убежал. Но долго еще в «Цветнике» мелькали его толстенькие ляжки и чуть не с деревьев
сыпалось:

— Ах! Ах! «Не пой, красавица, при мне ты песни Грузии печальной!» Ах! Ах! «Напоминают
мне оне иную жизнь и берег дальний!..» Ах! Ах! «А поутру она вновь улыбалась!» Высокий
класс!..

Ипполит Матвеевич продолжал стоять, обратив глаза к земле. И напрасно так стоял он. Он
не видел многого.

В чудном мраке пятигорской ночи по аллеям парка гуляла Эллочка Щукина, волоча за
собой покорного, примирившегося с нею Эрнеста Павловича. Поездка на Кислые воды
была последним аккордом в тяжелой борьбе с дочкой Вандербильда. Гордая американка
недавно с развлекательной целью выехала в собственной яхте на Сандвичевы острова.
— Хо-хо! — раздавалось в ночной тиши. — Знаменито, Эрнестуля! Кр-р-расота!
В буфете, освещенном лампами, сидел голубой воришка Альхен со своей супругой Сашхен.