Page 31 - Двенадцать стульев

на мебель первой комнаты. В комнате стояли: стол, две садовые скамейки на железных
ногах (на спинке одной из них было глубоко вырезано имя «Коля») и рыжая
фисгармония.

— В этой комнате примусов не зажигают? Временные печи и тому подобное?
— Нет, нет. Здесь у нас занимаются кружки: хоровой, драматический, изобразительных
искусств и музыкальный...
Дойдя до слова «музыкальный», Александр Яковлевич покраснел. Сначала запылал
подбородок, потом лоб и щеки. Альхену было очень стыдно. Он давно уже продал все
инструменты духовой капеллы. Слабые легкие старух все равно выдували из них только
щенячий визг. Было смешно видеть эту громаду металла в таком беспомощном положении.
Альхен не мог не украсть капеллу. И теперь ему было очень стыдно.

На стене, простершись от окна до окна, висел лозунг, написанный белыми буквами на
куске туальденора мышиного цвета:

«Духовой оркестр — путь к коллективному творчеству».
— Очень хорошо, — сказал Остап, — комната для кружковых занятий никакой опасности
в пожарном отношении не представляет, Перейдем дальше.
Пройдя фасадные комнаты воробьяниновского особняка быстрым аллюром, Остап нигде
не заметил орехового стула с гнутыми ножками, обитого светлым английским ситцем в
цветочках. По стенам утюженного мрамора были наклеены приказы по дому № 2
Старсобеса. Остап читал их, время от времени энергично спрашивая: «Дымоходы
прочищаются регулярно? Печи в порядке?» И, получая исчерпывающие ответы, двигался
дальше.
Инспектор пожарной охраны усердно искал в доме хотя бы один уголок, представляющий
опасность в пожарном отношении, но в этом отношении все было благополучно. Зато
розыски были безуспешны. Остап входил в спальни. Старухи при его появлении вставали и
низко кланялись. Здесь стояли койки, устланные ворсистыми, как собачья шерсть,
одеялами, с одной стороны которых фабричным способом было выткано слово «Ноги». Под
кроватями стояли сундучки, выдвинутые по инициативе Александра Яковлевича,
любившего военную постановку дела, ровно на одну треть.

Все в доме № 2 поражало глаз своей чрезмерной скромностью: и меблировка, состоявшая
исключительно из садовых скамеек, привезенных с Александровского, ныне имени
Пролетарских субботников, бульвара, и базарные керосиновые лампочки, и самые одеяла с
пугающим словом «Ноги». Но одно лишь в доме было сделано крепко и пышно: это были
дверные пружины.

Дверные приборы были страстью Александра Яковлевича. Положив великие труды, он
снабдил все без исключения двери пружинами самых разнообразных систем и фасонов.
Здесь были простейшие пружины в виде железной штанги. Были духовые пружины с
медными цилиндрическими насосами. Были приборы на блоках со спускающимися
увесистыми дробовыми мешочками. Были еще пружины конструкций таких сложных, что
собесовский слесарь только удивленно качал головой. Все эти цилиндры, пружины и
противовесы обладали могучей силой. Двери захлопывались с такою же стремительностью,
как дверцы мышеловок. От работы механизмов дрожал весь дом. Старухи с печальным
писком спасались от набрасывавшихся на них дверей, но убежать удавалось не всегда.
Двери настигали беглянок и толкали их в спину, а сверху с глухим карканьем уже
спускался противовес, пролетая мимо виска, как ядро.

Когда Бендер с завхозом проходили по дому, двери салютовали страшными ударами.
За всем этим крепостным великолепием ничего не скрывалось — стула не было. В поисках
пожарной опасности инспектор попал в кухню. Там, в большом бельевом котле, варилась
каша, запах которой великий комбинатор учуял еще в вестибюле. Остап покрутил носом и
сказал:

— Это что, на машинном масле?
— Ей-богу, на чистом сливочном! — сказал Альхен, краснея до слез. — Мы на ферме
покупаем. Ему было очень стыдно.