Page 15 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

с двадцатью семью казаками ворвался в Новочеркасске на заседание походного штаба
атамана Назарова и, потрясая наганом, под щелканье винтовочных замков, закричал:
«Встать, мерзавцы, советский атаман Голубов пришел принять власть!» – и на самом
деле на следующий день в роще за городом расстрелял атамана Назарова вместе со
штабом (с тем, чтобы самому взять атаманскую булаву), расстрелял еще около двух
тысяч казачьих офицеров, кинулся в степи, схватил там Митрофана Богаевского, стал
возить его по митингам, агитируя за вольный Дон и за свое атаманство, и, наконец, сам
был убит на митинге в станице Заплавской, – словом, в феврале казачество осталось без
головы. А тут еще с севера наседала нетерпеливая, голодная, взъерошенная
Великороссия.

Стать головой казачества, сев в Екатеринодаре, мобилизовать регулярное казачье
войско, отрезать от большевистской России Кавказ, грозненскую и бакинскую нефть,
подтвердить свою верность союзникам, – вот каков был на первое время план
командования Добровольческой армии, отправлявшейся в так названный впоследствии
«ледяной поход».

Матрос Семен Красильников (брат Алексея) лег вместе с другими на пашню, на гребне
оврага, невдалеке от железнодорожной насыпи. Рядом с ним торопливо, как крот,
ковырял лопаткой армеец. Закопавшись, высунул вперед себя винтовку и обернулся к
Семену:

– Плотней в землю уходи, братишка.
Семен с трудом выгребал из-под себя липкие комья. Пели пули над головой. Лопата
зазвенела о кирпич. Он выругался, поднялся на коленях, и сейчас же горячим толчком
ударило его в грудь. Захлебнулся и упал лицом в вырытую ямку.

Это был один из многочисленных коротких боев, преграждавших путь Добровольческой
армии. Как всегда почти, силы красных были значительнее. Но они могли драться, могли
и отступить без большой беды: в бою, в этот первый период войны, победа для них не
была обязательна. Позиция ли неудачна, или слишком огрызались «кадеты», – ладно,
наложим в другой раз, и пропускали Корнилова.

Для Добровольческой армии каждый бой был ставкой на смерть или жизнь. Армия
должна была победить и продвинуться вместе с обозами и ранеными еще на дневной
переход. Отступать было некуда. Поэтому в каждый бой корниловцы вкладывали всю
силу отчаяния – и побеждали. Так было и в этот раз.
В полуверсте от залегших под пулеметным огнем цепей, на стогу прошлогоднего сена,
стоял, расставив ноги, Корнилов. Подняв локти, глядел в бинокль. За спиной у него
вздрагивал холщовый мешок. Черный с серой опушкой нагольный полушубок расстегнут.
Ему было жарко. Из-под бинокля упрямо торчал подбородок, покрытый седой щетиной.

Внизу, прижавшись к стогу, стоял поручик Долинский, адъютант командующего, –
большеглазый, темнобровый юноша, в офицерской шинели, в лихо смятой фуражке.
Глотая волнение, катающееся по горлу, он глядел снизу вверх на седой подбородок
командующего, точно в этой щетине – страшно человечной, близкой – было сейчас все
спасение.

– Ваше превосходительство, сойдите, умоляю вас, подстрелят, – повторял Долинский. Он
видел, как разлепились у Корнилова лиловые губы, судорогой оскалился рот. Значит,
дело плохо. Долинский не глядел уже туда, где черными крошечными фигурками
поднимались над буро-зеленой степью, перебегали густые цепи большевиков. Туда, –
сссссык, сссссык, – уходили шрапнели. Но он же знал, – снарядов мало, черт, мало…
Бумммм, – серьезно ухала за взорванным мостом красная шестидюймовка… Торопливо
стучал пулемет. И пчелками пели пули близко где-то над головой командующего. – Ваше
превосходительство, подстрелят…
Корнилов опустил бинокль. Коричневое калмыцкое лицо его, с черными, как у
жаворонка, глазами, собралось в морщины. Топчась по сену, он обернулся назад,
нагнулся к стоявшим за стогом спешенным текинцам – его личному конвою. Это были
худые, кривоногие люди, в огромных, круглых бараньих шапках и в полосатых, цвета