Page 12 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

– Иными словами – вы предлагаете передать власть большевикам?..
На это атаман ответил, что пусть войсковое правительство поступает так, как ему
заблагорассудится, и тотчас покинул заседание, – ушел, тяжело ступая, в боковую дверь,
к себе. Он взглянул в окно на мотающиеся голые деревья парка, на безнадежные
снежные тучи, позвал жену; она не ответила. Тогда он пошел дальше, в спальню, где
пылал камин. Он снял тужурку и шейный крест, в последний раз, словно не вполне еще
уверенный, близко взглянул на военную карту, висевшую над постелью. Красные
флажки густо обступили Дон и кубанские степи. Игла с трехцветным флажком была
воткнута в черной точке Ростова. И только. Атаман вытянул из заднего кармана синих с
лампасами штанов плоский теплый «браунинг» и выстрелил себе в сердце.

Девятого февраля генерал Корнилов вывел свою маленькую Добровольческую армию, –
состоящую сплошь из офицеров, юнкеров и кадет, – обозы генералов и особо важных
беженцев из Ростова за Дон, в степи.
Маленький, с калмыцким лицом, сердитый генерал шел в авангарде войск, пешком, с
солдатским мешком за плечами. В одной из телег, в обозе, ехал, прикрытый тигровым
одеялом, несчастный, больной бронхитом генерал Деникин.

За вагоном плыли бурые степи, оголенные от снега. В разбитое окно дул свежий ветер,
пахнущий талой землей. Катя глядела в окно. Ее голову и грудь покрывал оренбургский
платок, завязанный на спине узлом. Рощин, в солдатской шинели и рваном картузе,
протянув ноги, дремал. Поезд шел медленно. Вот потянулись голые, с прижатыми
ветвями, высокие деревья, густо обсаженные гнездами. Тучи грачей кружились над
ними, раскачивались на сучьях. Катя придвинулась ближе к окну. Грачи кричали
тревожно, дико – по-весеннему, так же как кричали в далеком детстве, – о вешних водах,
о туманах, о первых грозах.
Катя и Рощин ехали на юг, – куда? В Ростов, в Новочеркасск, в донецкие станицы? Туда,
где запутывался узел гражданской войны. Рощин спал, уронив голову, небритое лицо
было обтянуто, жесткие морщины выступали у рта, сложенного брезгливо. И вдруг Кате
стало страшно: это было не его лицо, – чужое, остроносое… В окно ветер нес крики
грачей. Потряхиваясь на стрелках, медленно шел вагон. По грязному шляху, наискосок
уходящему в степь, тянулись воза, – лохматые лошаденки, телеги, залепленные грязью,
бородатые, чужие, страшные люди. Рощин затянул во сне не то храп, не то стон,
хриповатый, мучительный. Тогда Катя дрожащими руками коснулась его лица:
– Вадим, Вадим…

Он резко оборвал страшную ноту. Разлепил бессмысленные глаза.
– Фу, черт, снится мерзость…

Вагон остановился. Теперь слышались, кроме грачиных, человеческие голоса.
Пробежали в мужичьих сапогах бабы с мешками, толкаясь, показывая белые ляжки,
полезли в товарный вагон. В окно купе, прямо на Катю, просунулась в засаленном
картузе косматая голова, от самых медвежьих глаз заросшая бородой, свалянной в
косицы.

– Случаем, пулеметика не продадите?
На верхней полке крякнули, кто-то сильно повернулся, веселым голосом ответил:

– Пушечки имеются, а пулеметики все продали.
– Пушки нам ни к чему, – сказал мужик, раздвигая большой рот, так что борода пошла в
стороны веником. Он влез с локтями в окошко, хитро оглядывая внутренность купе, –
нельзя ли к чему прицениться? С верхней койки соскочил рослый солдат, – широкое
лицо, голубые детские глаза, ладный бритый череп. Затянул сильным движением ремень
на шинели.
– Тебе, отец, не воевать, на печку пора, шептунов пускать.