Page 17 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

гаркнул бешено:
– Встань! – ударил его ногой.

Красильников видел, как поднялся Васька, половина лица залита кровью.
– Стать – руки по швам! – крикнул в черкеске, коротко ударил его в зубы. И сейчас же
все четверо взяли винтовки наперевес. Плачущим голосом Васька закричал:
– Пожалейте, дяденька.

Тот, кто был в черкеске, отскочил от него и, резко выдыхая воздух, ударил его штыком в
живот. Повернулся и пошел. Остальные нагнулись над Васькой, стаскивая сапоги.

Когда добровольцы, пристрелив пленных и запалив, – чтобы вперед помнили, –
станичное управление, ушли дальше к югу, Семена Красильникова подобрали на пашне
казаки. Они вернулись с женами, детьми и скотом в станицу, едва только обозы
«кадетов» утонули за плоским горизонтом едва начинающей зеленеть степи.
Семен боялся умереть среди чужих людей. Деньги у него были с собой, и он упросил
одного человека отвезти его на телеге в Ростов. Оттуда написал брату, что тяжело ранен
в грудь и боится умереть среди чужих, и еще написал, что хотел бы повидать Матрену.
Письмо послал с земляком.
До восемнадцатого года Семен служил в Черноморском флоте матросом на эскадренном
миноносце «Керчь».

Флотом командовал адмирал Колчак. Несмотря на ум, образованность и, как ему
казалось, бескорыстную любовь к России, – Колчак ничего не понимал ни в том, что
происходило, ни в том, что неизбежно должно было случиться. Он знал составы и
вооружения всех флотов мира, мог безошибочно угадать в морском тумане профиль
любого военного судна, был лучшим знатоком минного дела и одним из инициаторов
поднятия боеспособности русского флота после Цусимы, но, если бы кто-нибудь (до
семнадцатого года) заговорил с ним о политике, он ответил бы, что политикой не
интересуется, ничего в ней не понимает и полагает, что политикой занимаются
студенты, неопрятные курсистки и евреи.
Россия представлялась ему дымящими в кильватерной колонне дредноутами
(существующими и предполагаемыми) и андреевским флагом, гордо, – на страх
Германии, – веющим на флагмане. Он любил строгий и чинный (в стиле великой
империи) подъезд военного министерства со знакомым швейцаром (отечески каждый
раз, – снимая пальто: «Плохая погода-с изволит быть, Александр Васильевич»),
воспитанных, изящных товарищей по службе и замкнутый, дружный дух офицерского
собрания. Император был возглавлением этой системы, этих традиций.
Колчак, несомненно, любил и другую Россию, ту, которая выстраивалась на шканцах
корабля, – в бескозырках с ленточками, широколицая, загорелая, мускулистая. Она
прекрасными голосами пела вечернюю молитву, когда на закате спускался флаг. Она
«беззаветно» умирала, когда ей приказывали умереть. Ею можно было гордиться.

В семнадцатом году Колчак не колеблясь присягнул на верность Временному
правительству и остался командовать Черноморским флотом. С едкой горечью, как
неизбежное, он перенес падение главы империи, стиснув зубы, принял к сведению
матросские комитеты и революционный порядок, все только для того, чтобы флот и
Россия находились в состоянии войны с немцами. Если бы у него оставалась одна минная
лодка, кажется – и тогда он продолжал бы воевать. Он ходил в Севастополе на
матросские митинги и, отвечая на задирающие речи ораторов, приезжих и местных – из
рабочих, говорил, что лично ему не нужны проливы – Дарданеллы и Босфор, – так как у
него нет ни земли, ни фабрик и вывозить ему из России нечего, но он требует войны,
войны, войны не как наемник буржуазии (гадливая гримаса искажала его бритое лицо с
сильным подбородком, слабым ртом и глубоко запавшими глазами), – «но говорю это как
русский патриот».
Матросы смеялись. Ужасно! Верные, готовые еще вчера в огонь и воду за отечество и
андреевский флаг, они кричали своему адмиралу: «Долой наемников имперьялизма!» Он