Page 19 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

главной улице Ростова.
Еще полтора месяца тому назад здесь гулял, от магазина к магазину, цвет
петербургского общества. Тротуары пестрели от гвардейских фуражек, щелкали шпоры,
слышалась французская речь, изящные дамы прятали носики от сырой стужи в
драгоценные меха. С непостижимым легкомыслием здесь собирались только
перезимовать, чтобы к белым ночам вернуться в Петербург в свои квартиры и особняки с
почтенными швейцарами, колонными залами, коврами, пылающими каминами. Ах,
Петербург! В конце концов, должно же все обойтись. Изящные дамы решительно ни в
чем не были виноваты.

И вот великий режиссер хлопнул в ладоши: все исчезло, как на вертящейся сцене.
Декорация переменилась. Улицы Ростова пустынны. Магазины заколочены, зеркальные
стекла пробиты пулями. Дамы припрятали меха, повязались платочками. Меньшая часть
офицерства бежала с Корниловым, остальные с театральной быстротой превратились в
безобидных мещан, в актеров, куплетистов, учителей танцев и прочее. И февральский
ветер понес вороха мусора по тротуарам…

– Да, опоздали, – сказал Рощин. Он шел, опустив голову. Ему казалось – тело России
разламывается на тысячи кусков. Единый свод, прикрывавший империю, разбит
вдребезги. Народ становится стадом. История, великое прошлое, исчезает, как туманные
завесы декорации. Обнажается голая, выжженная пустыня – могилы, могилы… Конец
России. Он чувствовал, – внутри его дробится и мучит колючими осколками что-то, что
он сознавал в себе незыблемым, – стержень его жизни… Спотыкаясь, он шел на шаг
позади Кати. «Ростов пал, армия Корнилова, последний бродячий клочок России, не
сегодня завтра будет уничтожена, и тогда – пулю в висок».

Они шли наугад. Рощин помнил адреса кое-кого из товарищей по дивизии. Но, быть
может, они убежали или расстреляны? Тогда – смерть на мостовой. Он поглядел на
Катю. Она шла спокойно и скромно в коротенькой драповой кофточке, в оренбургском
платке. Ее милое лицо, с большими серыми глазами, простодушно оборачивалось на
содранные вывески, на выбитые витрины. Уголки ее губ чуть ли не улыбались. «Что
она, – не понимает всего этого ужаса? Что это за всепрощение какое-то?»
На углу стояла кучка безоружных солдат. Один, рябой, с заплывшим от кровоподтека
глазом, держа серый хлеб под мышкой, не спеша отрывал кусок за куском, медленно
жевал.

– Тут не разберешь – какая власть, чи советская, чи еще какая, – сказал ему другой, с
деревянным сундучком, к которому были привязаны поношенные валенки. Тот, кто ел,
ответил:

– Власть – товарищ Бройницкий. Добейся до него, даст эшелон, уедем. А то век будем
гнить в Ростове.

– Кто он такой? Какой чин?
– Военный комиссар, что ли…

Подойдя к солдатам, Рощин спросил, как пройти по такому-то адресу. Один
недоброжелательно ответил:

– Мы не здешние.
Другой сказал:

– Не вовремя, офицер, заехал на Дон.
Катя сейчас же дернула мужа за рукав, и они перешли на противоположный тротуар.
Там, на сломанной скамейке под голым деревом, сидел старик в потертой шубе и
соломенной шляпе. Положив щетинистый подбородок на крючок трости, он вздрагивал.
Из закрытых глаз его текли слезы по впалым щекам.

У Кати затряслось лицо. Тогда Рощин дернул ее за рукав:
– Идем, идем, всех не пережалеешь…