Page 22 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

– Сожалею, что потерял товарища. Покорно благодарю за гостеприимство…
Не подавая руки, он пошел из комнаты. Тогда Катя, всегда молчаливая, – «овечка», –
почти крикнула, стиснув руки:
– Вадим, прошу тебя – подожди… (Он обернулся, подняв брови.) Вадим, ты сейчас не
прав… (Щеки у нее вспыхнули.) С таким настроением, с такими мыслями жить нельзя…
– Вот как! – угрожающе проговорил Рощин. – Поздравляю…

– Вадим, ты никогда не спрашивал меня, я не требовала, не вмешивалась в твои дела… Я
тебе верила… Но пойми, Вадим, милый, то, что ты думаешь, – неверно. Я давно, давно
хотела сказать… Нужно делать что-то совсем другое… Не то, зачем ты приехал сюда…
Сначала нужно понять… И только тогда, если ты уверен (опустив руки, от ужасного
волнения она их все заламывала под столом)… если ты так уверен, что можешь взять это
на свою совесть, – тогда иди, убивай…

– Катя! – зло, как от удара, крикнул Рощин. – Прошу тебя замолчать!

– Нет!.. Я говорю так потому, что безумно тебя люблю… Ты не должен быть убийцей, не
должен, не должен…

Тетькин, не смея кинуться ни к ней, ни к нему, повторял шепотом:
– Друзья мои, друзья мои, давайте поговорим, договоримся…
Но договориться было уже нельзя. Все накипевшее в Рощине за последние месяцы
взорвалось бешеной ненавистью. Он стоял в дверях, вытянув шею, и глядел на Катю,
показывая зубы.

– Ненавижу, – прошипел. – К черту!.. С вашей любовью… Найдите себе жида…
Большевичка… К черту!..

Он издал горлом тот же мучительный звук, как тогда в вагоне. Вот-вот, казалось, он
сорвется, будет беда… (Тетькин двинулся даже, чтобы загородить Катю.) Но Рощин
медленно зажмурился и вышел…

Семен Красильников, сидя на лазаретной койке, хмуро слушал брата Алексея. Гостинцы,
присланные Матреной – сало, курятина, пироги, – лежали в ногах на койке. Семен на них
не глядел. Был он худ, лицо нездоровое, небритое, волосы от долгого лежания свалялись,
худы были ноги в желтых бязевых подштанниках. Он перекатывал из руки в руку
красное яичко. Брат Алексей, загорелый, с золотистой бородкой, сидел на табуретке,
расставив ноги в хороших сапогах, говорил приятно, ласково, а с каждым его словом
сердце Семена отчуждалось.
– Крестьянская линия – само собой, браток, рабочие – само собой, – говорил Алексей. – У
нас на руднике «Глубоком» сунулись рабочие в шахту – она затоплена, машины не
работают, инженеры все разбежались. А жрать надо, так или нет? Рабочие все до одного
ушли в Красную гвардию. Их интересы, значит, углублять революцию. Так или нет? А
наша, крестьянская революция – всего шесть вершков чернозему. Наше углубление –
паши, сей, жни. Верно я говорю? Все пойдем воевать, а работать кто будет? Бабы? Им
одним со скотиной дай бог справиться. А земля любит уход, холю. Вот как, браток.
Поедем домой, на своих харчах легче поправишься. Мы теперь с землицей. А рук нет.
Боронить, сеять, убирать, – разве мы одни с Матреной справимся? Кабанов у нас теперь
восемнадцать штук, коровешку вторую присмотрел. На все нужны руки.

Алексей потащил из кармана шинели кисет с махоркой. Семен кивком головы отказался
курить: «Грудь еще больно». Алексей, продолжая звать брата в деревню, перебрал
гостинцы, взял пухлый пирог, потрогал его.
– Да ты съешь, тут масла одного Матрена фунт загнала.

– Вот что, Алексей Иванович, – сказал Семен, – не знаю, что вам и ответить. Съездить
домой – это даже с удовольствием, покуда рана не зажила. Но крестьянствовать сейчас