Page 27 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

путях шумели кучки солдат Варнавского полка… Тут были и шинели, и нагольные
полушубки, и городские пальто, подпоясанные веревочками. У многих – пулеметные
ленты, гранаты, револьверы. У кого – картуз, у кого – папаха на голове, у кого – отнятый
у спекулянта котелок. Топкую грязь месили рваные сапоги, валенки, ноги, обернутые
тряпьем. Сталкиваясь штыками, кричали: «Вали, ребята, на митинг! Сами разберемся!
Мало нас на убой гоняли!»
Возбуждение было по поводу, как всегда преувеличенных, слухов о поражении красных
частей под Филипповской. Кричали: «У Корнилова пятьдесят тысяч кадетов, а на него по
одному полку посылают на убой… Измена, ребята! Тащи командира!»

На станционный двор, сейчас же за станцией переходящий в степь, задернутую
дождевой мглой, сбегались бойцы. В товарных вагонах с грохотом отъезжали двери,
выскакивали одичавшие люди с винтовками, озабоченно бежали туда же, где над толпой
свистел ветер в еще голых пирамидальных тополях и орали, кружились грачи. Ораторы
влезали на дерновую крышу погреба, вытягивая перед собой кулак – кричали:
«Товарищи, почему нас бьют корниловские банды?.. Почему кадетов подпустили к
Екатеринодару?.. Какой тут план?.. Пускай командир ответит».
Тысячная толпа рявкнула: «К ответу!» – с такой силой, что грачи взвились под самые
тучи. Рощин, стоя на крыльце вокзала, видел, как в гуще шевелящихся голов поплыла к
дерновому погребу смятая фуражка командира: костлявое, бритое лицо его, с
остановившимся взором, было бледное и решительное. Рощин узнал старого знакомого,
Сергея Сергеевича Сапожкова.
Когда-то, еще до войны, Сапожков выступал от группы «людей будущего», разносил в
щепки старую мораль. Появлялся в буржуазном обществе с соблазнительными
рисунками на щеках и в сюртуке из ярко-зеленой бумазеи. Во время войны ушел
вольноопределяющимся в кавалерию, был известен как отчаянный разведчик и бретер.
Получил чин подпоручика. Затем неожиданно, в начале семнадцатого года, был
арестован, отвезен в Петроград и приговорен к расстрелу за принадлежность к
подпольной организации. Освобожденный Февральской революцией, выступал некоторое
время от группы анархистов в Совете солдатских депутатов. Затем куда-то исчез и снова
появился в октябре, участвуя во взятии Зимнего дворца. Одним из первых кадровых
офицеров пошел на службу в Красную гвардию.

Сейчас он, скользя и срываясь, влез на дерновую крышу и, собрав складки под
подбородком, засунул большие пальцы за пояс, глядел на тысячи задранных к нему
голов.
– Хотите знать, дьяволы горластые, почему золотопогонная сволочь вас бьет? А вот из-за
этого крика и безобразия, – заговорил он насмешливо и не особенно громко, но так, что
было слышно повсюду. – Мало того, что вы не слушаете приказов главковерха, мало того,
что по всякому поводу начинаете гавкать… Оказывается, тут еще и паникеры!.. Кто вам
сказал, что под Филипповской нас разбили? Кто сказал, что Корнилова предательски
подпустили к Екатеринодару? Ты, что ли? (Он быстро выкинул руку с наганом и указал
им на кого-то из стоящих внизу.) Ну-ка, влезь ко мне, поговорим… Ага, это не ты
сказал… (Он нехотя засунул револьвер в карман.) Думаете, я такой дурак и мамкин сын –
не понимаю, из-за чего вы гавкаете… А хотите, скажу – из-за чего? Вон – Федька Иволгин
– раз, Павленков – два, Терентий Дуля – три – получили по прямому проводу сообщение,
что на станции Афипской стоят цистерны со спиртом… (Смех. Рощин криво усмехнулся:
«Вывернулся, мерзавец, шут гороховый».) Ну, ясное дело – эти ребята рвутся в бой.
Ясное дело, главком – предатель, а вдруг цистерны со спиртом попадут корниловским
офицерам… Вот горе-то для республики… (Взрыв смеха, и опять – грачи под небо.)
Инцидент считаю ликвидированным, товарищи… Читаю последнюю оперативную сводку.
Сапожков вытащил листки и начал громко читать. Рощин отвернулся, вышел через
вокзал на перрон и, присев на сломанную скамью, стал свертывать махорочку. Неделю
тому назад он записался (по фальшивым документам) в идущий на фронт
красногвардейский эшелон. С Катей кое-как было устроено. После тяжелого разговора у
Тетькина за чаем Рощин прошатался весь остаток дня по городу, ночью вернулся к Кате
и, не глядя ей в лицо, чтобы не дрогнуть, сказал сурово:
– Ты поживешь здесь месяц-два, – не знаю… Вы с ним, надеюсь, вполне сойдетесь в
убеждениях… При первой возможности я ему заплачу за постой. Но настаиваю, – будь