Page 33 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

скоплялись белые. Варнавцы стали выскакивать из-за ворот и заборов, подниматься с
земли, бежали со всех сторон со штыками наперевес. Опрокинули заграждение,
прорвались и вышли из станицы на запад.
Эту ночь Рощин провел в брошенной телеге, вытащив из нее два застывших трупа и
зарывшись в сено. Всю ночь одиноко бухали пушки, рвалась шрапнель над Ново-
Дмитровской. С утра туда потянулись обозы добровольцев, ночевавшие в станице
Калужской. Рощин вылез из телеги и прошел за обоз. Возбуждение его было так велико,
что он не чувствовал боли.
Ветер, все еще сильный, дул теперь с востока, разметывая снежные и дождевые тучи.
Часам к восьми утра сквозь несущиеся в вышине обрывки непогоды засинело вымытое
небо. Прямыми, как мечи, горячими лучами падал солнечный свет. Снег таял. Степь
быстро темнела, проступали изумрудные полоски зеленей и желтые полоски жнивья.
Блестели воды, бежали ручьи по дорожным колеям. Трупы, обсохшие на буграх, глядели
мертвыми глазами в лазурь.

– Гляди-ка, да это Рощин, ей-богу! Рощин, ты как сюда попал? – крикнули с
проезжавшего воза.
Рощин обернулся. В грязной и разломанной телеге, которой правил хмурый казак,
накрывшийся прелым тулупом, сидели трое с замотанными головами, с подвязанными
руками. Один из них, длинный, худой, с вылезающей из воротника шеей, приветствовал
Рощина частыми кивками головы, растянутым в улыбку запекшимся ртом. Рощин едва
признал в нем товарища по полку Ваську Теплова, когда-то румяного весельчака,
бабника и пьяницу. Молча подошел к телеге, обнял, поцеловал:

– Скажи, Теплов, к кому мне нужно явиться? Кто у вас начальник штаба? Как-никак,
видишь, у меня погоны булавкой приколоты. Вчера только перебежал…

– Садись. Стой, остановись, сволочь! – крикнул Теплов извозному. Казак заворчал, но
остановился.
Рощин влез на угол телеги, свесив ноги над колесом. Это было блаженно – ехать под
горячим солнцем. Сухо, как рапорт, он рассказал свои приключения с самого отъезда из
Москвы. Теплов сказал, мелко покашливая:

– Я сам с тобой пойду к генералу Романовскому… Доедем до станицы, пожрем, и я
устрою тебя в два счета. Чудак! Что же, ты хотел прямо явиться по начальству: так, мол,
и так – перебежал из красной шайки, честь имею явиться… Ты наших не знаешь. До
штаба не довели бы, прикололи…Смотри, смотри. – Он указал на длинный труп в
офицерской шинели. – Это Мишка, барон Корф, валяется… Ну, помнишь его… Эх, был
парень… Слушай, папиросы есть? А утро-то, утро! Понимаешь, душка моя, послезавтра
въезжаем в Екатеринодар, выспимся на постелях, и – на бульвар! Музыка, барышни,
пиво!

Он громко, рыдающе засмеялся. Его обтянутое до костей больное лицо сморщилось,
лихорадочные пятна пылали на скулах.

– И так по всей России будет: музыка, барышни, пиво. Отсидимся в Екатеринодаре с
месяц, почистимся и – на расправу. Ха-ха! Теперь мы не дураки, душка моя… Кровью
купили право распоряжаться Российской империей. Мы им порядочек устроим…
Сволочи! Вон, гляди, валяется. – Он указал на гребень канавы, где, неестественно
растопырившись, лежал человек в бараньем кожухе. – Это непременно какой-нибудь
ихний Дантон…
Телегу перегнал неуклюжий плетеный тарантас. В нем, залепленные грязью, в чапанах с
отброшенными на спину воротниками и в мокрых меховых шапках, сидели двое: тучный,
огромный человек с темным оплывшим лицом и другой – с длинным мундштуком в углу
проваленного рта, с запущенной седоватой бородой и мешочками под глазами.

– Спасители отечества, – покивал на них Теплов. – За неимением лучшего – терпим.
Пригодятся.

– Это, кажется, Гучков, толстый?