Page 28 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

добра, сообщи ему сейчас же, что не даром, без благодеяний… Ну-с, а я на некоторое
время пропаду.

Слабым движением губ Катя спросила:
– На фронт?

– Ну, это, знаешь, совершенно одного меня касается…
Плохо, плохо было устроено с Катей. Прошлым летом, в июльский день, на набережной,
где в зеркальной Неве отражались очертания мостов и колоннада Васильевского
острова, – в тот далеко отошедший солнечный день, – Рощин сказал Кате, сидевшей у
воды на гранитной скамье: «Окончатся войны, пройдут революции, исчезнут царства, и
нетленным останется одно только сердце ваше…» И вот расстались врагами на грязном
дворе… Катя не заслужила такого конца… «Но, черт ли, когда всей России – конец…»

План Рощина был прост: добраться вместе с красногвардейской частью в район боев с
Добровольческой армией и при первом же случае перебежать. В армии его лично знали
генерал Марков и полковник Неженцев. Он мог сообщить им ценные сведения о
расположении и состоянии красных войск. Но самое главное – почувствовать себя среди
своих, сбросить проклятую личину, вздохнуть наконец полной грудью, – выплюнуть
вместе с пачкой пуль в лицо «обманутому дурачью, разнузданным дикарям» кровавый
сгусток ненависти…
– Командир правильно выразился насчет спирта. Шумим много. Громадный шум
устроили, а как разбираться будем, тут, брат, призадумаешься, – проговорил невзрачный
человек в нагольном полушубке с торчащей под мышками и на спине овчиной. Он
присел на скамью к Рощину и попросил табачку. – Я, знаешь, по-стариковски – трубочку
покуриваю. (Он повернул хитрое, обветренное лицо с бесцветной бородкой и
сощуренными глазами.) В Нижнем служил у купцов при амбарах, ну и привык к
трубочке. С четырнадцатого года воюю, все перестать не могу, вот, брат, вояка-то, ей-
богу.
– Да, пора бы уж тебе на покой, – с неохотой сказал Рощин.

– На покой! Где этот твой покой? Ты, парень, я вижу, из богатеньких. Нет, я воевать не
брошу. Я вот как хлебнул горя-то от буржуев! С шестнадцати лет по людям, и все в
караульщиках. Возвысился до кучера у Васенковых купцов, – может, слыхал, – да опоил
пару серых, хорошие были кони, опоил, прямо сознаюсь; прогнали, конечно. Сын убит,
жена давно померла. Ты теперь мне говори – за кого мне воевать: за Советы или за
буржуев? Я сыт, сапоги вот на прошлой неделе снял с покойничка. Сырость не
пропускают, – смотри, какой товар. Занятие: пострелял, сходил на ура, и садись у котла.
И трудишься за свое дело, парень. Бедняки, голь, как говорится, бесштанная, у кого
горе-злосчастье в избе на лавке сидит, – вот наша армия. А Учредительное собрание, – я
видел в Нижнем, как выбирали, – одни интеллигенты да беспощадные старцы.

– Ловко ты насобачился разговаривать, – сказал Рощин, скрытно скользнув взглядом по
собеседнику. Звали его Квашин. С ним он таскался вот уже неделю в одном вагоне, спал
рядом на верхних нарах. Квашина в вагоне звали «дедом». Всюду, где можно, он
пристраивался с газетой, – надевал на сухонький нос золотое пенсне и читал вполголоса.
«Эту пенсне, – рассказывал он, – получил я в Самаре по ордеру. Эту пенсне заказал себе
Башкиров, миллионер. А я пользуюсь».
– Это верно, что насобачился, – ответил он Рощину, – я ни одного митинга не пропускаю.
Придешь на вокзал, все декреты, постановления, все прочту. Наша пролетарская сила –
разговор. Чего мы стоим молчаливые-то, без сознания? Плотва!
Он вынул газету, осторожно развернул ее, степенно надел пенсне и стал читать
передовицу, выговаривая слова так, будто они были написаны не по-русски:
– «…Помните, что вы сражаетесь за счастье всех трудящихся и эксплуатируемых, вы
сражаетесь за право строить лучшую, справедливую жизнь…»
Рощин отвернулся и не заметил, что Квашин, произнося эти слова, пристально глядит на
него поверх пенсне.