Page 36 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

Калмыцкое, обтянуто-морщинистое лицо главнокомандующего, с полуседыми волосами
ежиком, было мрачно, как никогда. Сухая маленькая рука с золотым перстнем
безжизненно лежала на карте. Он один, вопреки советам Алексеева, Деникина и
остальных генералов, решился на этот штурм, и теперь, к исходу первого дня,
самоуверенность его поколебалась. Но он не сознался бы в этом и самому себе.

Допущены были две ошибки: первая – это то, что треть войск, с генералом Марковым,
была оставлена на переправе для охраны обоза; поэтому первый удар по Екатеринодару
оказался недостаточно сосредоточенным и не принес того, что ожидали: красные
выдержали, уцепились за окопы и засели, видимо, прочно. Вторая ошибка заключалась в
том, что к Екатеринодару была применена тактика карательной экспедиции, та же, что и
раньше, в пути – к станицам: город обкладывался со всех сторон (на правом фланге –
движением пехоты и пластунов вдоль реки к кожевенным заводам, на левом – глубоким
обходом конницей Эрдели), с тем чтобы запереть все ходы и выходы и расправиться с
защитниками города и с населением как с «бандитами» и «взбунтовавшимися хамами», –
расстрелом, виселицей и шомполами. Такая тактика приводила к тому, что
сопротивляющиеся решали – лучше умереть в бою, чем на виселицах. «Корнилов всех
собрался погубить!» – кричали по городу. Женщины, девушки, дети, старый и малый
бежали под пулями в окопы с кувшинами молока, с варениками и пирогами: «Кушайте,
матросики, кушайте, солдатики, товарищи родные, постойте за нас…» И продолжали
носить защитникам пищу и жестянки с патронами, хотя повсюду, особенно к вечеру,
скакали верхоконные, крича: «Долой с улиц! По домам! Туши огни!..»

Так первый день принес преимущество красным. Белые в этот же день потеряли троих
лучших командиров, около тысячи офицеров и рядовых и расстреляли, без ощутимой
цели, свыше трети огневого снаряжения.
А из Новороссийска, прорываясь сквозь огневые завесы, прибывали и прибывали
растрепанные поезда с матросами, снарядами и пушками. Бойцы из вагонов бежали
прямо в окопы. Из-за скученности и отсутствия командования потери были огромны.
Корнилов, не выходя из угловой комнаты на ферме, сидел над картой. Он уже понимал,
что иного выхода нет – или взять город, или умереть всем. Его мысли подошли к черте
самоубийства… Армия, которой он единолично командовал, таяла, как брошенные в печь
оловянные солдатики. Но этот бесстрашный и неумный человек был упрям, как буйвол.

На церковной паперти в станице Елизаветинской на солнцепеке сидели десятка два
раненых офицеров. С востока, то усиливаясь, то западая, доносился орудийный гром. А
здесь, в безоблачное небо над колокольней, пробитой снарядом, то и дело взлетали
голуби. Площадь перед церковью была пуста. Хаты с выбитыми окнами – покинуты. У
плетня, где на сирени лопнули почки, лежал лицом вниз полузакрытый труп, покрытый
мухами.

На паперти говорили вполголоса:

– Была у меня невеста, красивая, чудная девушка, так и помню ее в розовом платье с
оборками. Где она теперь – не знаю.
– Да, любовь… Как-то даже дико… А тянет, тянет к прежней жизни… Чистые женщины,
ты великолепно одет, спокойно сидишь в ресторане… Ах, хорошо, господа…
– А пованивает этот большевичок. Засыпать бы его…

– Мухи сожрут.
– Тише… Постойте, господа… Опять ураганный огонь…

– Поверьте мне, это – конец… Наши уже в городе.
Молчание. Все повернулись, глядят на восток, где серо-желтой тучей висят дым и пыль
над Екатеринодаром. Ковыляя, подходит рыжий, худой, как скелет, офицер, садится,
говорит:

– Валька сейчас умер… Как кричал: «Мама, мама, слышишь ты меня?..»