Page 62 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

народу!.. Трагикомедия! Так плакали над горем народным, что слез не хватило. И когда
у нас эти слезы отняли, – жить стало нечем… Мы мечтали – вот-вот дойдут наши
мужички до Цареграда, влезут на кумпол, водрузят православный крест над Святой
Софией… Земной шар мечтали мужичкам подарить. А нас, энтузиастов, мечтателей,
рыдальцев, – вилами… Неслыханный скандал! Испуг ужасный… И начинается, милый
друг, саботаж… Интеллигенция попятилась, голову из хомута тащит: «Не хочу,
попробуйте-ка – без меня обойдитесь…» Это когда Россия на краю чертовой бездны…
Величайшая, непоправимая ошибка. А все – барское воспитание, нежны очень: не в
состоянии постигнуть революции без книжечки… В книжечках про революцию
прописано так занимательно… А тут – народ бежит с германского фронта, топит
офицеров, в клочки растерзывает главнокомандующего, жжет усадьбы, ловит купчих по
железным дорогам, выковыривает у них из непотребных мест бриллиантовые сережки…
Ну, нет, мы с таким народом не играем, в наших книжках про такой народ ничего не
написано… Что тут делать? Океан слез пролить у себя в квартире, так мы же и плакать
разучились, – вот горе!.. Вдребезги разбиты мечты, жить нечем… И мы – со страха и
отвращения – головой под подушку, другие из нас – дерка за границу, а кто позлее – за
оружие схватился. Получается скандал в благородном семействе… А народ, на
семьдесят процентов неграмотный, не знает, что ему делать с его ненавистью, мечется, –
в крови, в ужасе… «Продали, говорит, нас, пропили! Бей зеркала, ломай все под корень!»
И в нашей интеллигенции нашлась одна только кучечка, коммунисты. Когда гибнет
корабль, – что делают? Выкидывают все лишнее за борт… Коммунисты первым делом
вышвырнули за борт старые бочки с российским идеализмом… Это все «старик»
орудовал – российский, брат, человек… И народ сразу звериным чутьем почуял: это свои,
не господа, эти рыдать не станут, у этих счет короткий… Вот почему, милый друг, я – с
ними, хотя произращен в кропоткинской оранжерее, под стеклом, в мечтах… И нас не
мало таких, – ого! Ты зубы-то не скаль, Телегин, ты вообще эмбрион, примитив
жизнерадостный… И есть, видишь ли, такие, которым сознательно приходится
вывернуть себя наизнанку, мясом наружу и, чувствуя каждое прикосновение, утвердить
в себе одну волевую силу – ненависть… Драться без этого нельзя… Мы сделаем все, что в
силах человеческих, – поставим впереди цель, куда пойдет народ… Но ведь нас – кучка…
А враги – повсюду… Ты слыхал про чехословаков? Придет комиссар, он тебе расскажет…
Знаешь, чего боюсь? Боюсь, что у нас это самоубийство. Не верю, – месяц, два, полгода –
больше не продержимся… Обречены, брат… Кончится все – генералом… И я тебе
говорю, – виноваты во всем славянофилы… Когда началось освобождение крестьян, надо
было кричать: «Беда, гибнем, нам нужно интенсивное сельское хозяйство, бешеное
развитие промышленности, поголовное образование… Пусть приходит новый Пугачев,
Стенька Разин, все равно, – вдребезги разбить крепостной костяк…» Вот какую мораль
нужно было тогда бросить в массы, вот на чем воспитывать интеллигенцию… А мы
изошли в потоках счастливых слез: «Боже мой, как необъятна, как самобытна Россия! И
мужичок теперь свободен, как воздух, и помещичьи усадьбы с тургеневскими
барышнями целы, и таинственная душа у народа нашего, – не то что на скаредном
Западе…» И вот я теперь – топчу всякую мечту!

Сапожков больше не мог говорить. Лицо его пылало. Но, видимо, самого главного он так
и не сказал. Телегин, оглушенный водопадом его слов, сидел, открыв рот, с остывшей
кружкой на коленях. В проходе вагона послышались шаги, как будто шел кто-то
неимоверно тяжелый. Дверь купе приотворилась, и показался широкий, среднего роста
человек с прилипшими к большому лбу темными волосами. Он молча сел под лампой,
положив на колени большие руки. На обветренном грубом лице его редкие морщины
казались шрамами, глаз не было видно в тени глазниц и нависших бровей. Это был
начальник особого отдела полка, товарищ Гымза.

– Опять шпирт достал? – спросил он негромко и серьезно. – Смотри, товарищ…
– Какой такой спирт? Ну тебя к свиньям. Видишь, чай пьем, – сказал Сапожков.

Гымза, не шевелясь, прогудел:
– Так еще хуже, что врешь. Спиртищем из окна так и тянет, в теплушках шевеление
началось, бойцы принюхиваются… Бузы у нас мало? Во-вторых, опять философию завел,
дурацкую волынку, отсюда я заключаю, что ты пьяный.
– Ну, пьяный, ну, расстреляй меня.

– Расстрелять мне тебя недолго, это ты хорошо знаешь, и если я терплю, то принимая во