Page 91 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

какие мы бандиты.
Звездам в степи, казалось, не было конца. В одном краю, там, куда шли, небо чуть
начало зеленеть. Катя все чаще спотыкалась, сдержанно вздыхала. А Мишке хоть бы
что, как с гуся вода, – шел бы и шел с винтовкой за плечами тысячу верст. Катина забота
теперь была об одном: не показать, что ослабела, чтобы этот свистун и хвастун не начал
ее жалеть…
– Все вы хороши! – Она остановилась, поправила платок, чтобы передохнуть, и опять
пошла по полыни, по сусликовым норам. – Роди вам сыновей, чтобы их убивали. Нельзя
убивать, вот и весь сказ.

– Эту песню мы слыхали. Эта песня бабья, старинная, – сказал Мишка, ни минуты не
думая. – Наш комиссар, бывало, так на это: «Глядите с классовой точки зрения…» Ты
прикладываешься из винтовки, и перед тобой – не человек, а классовый факт. Понятно?
Жалость тут ни при чем и даже – чистая контрреволюция. Есть другой вопрос, голубка…
Странно вдруг изменился голос у него – глуховатый, будто он сам слушал свои слова.

– Не вечно мне крутиться с винтовкой по фронтам. Говорят, Мишка пропитая душа,
алкоголик, туда ему к черту дорога, – в овраг. Верно, да не совсем… Умирать скоро не
собираюсь, и даже очень не хочу… Эта пуля, которая меня убьет, еще не отлита.

Он отмахнул вихор со лба:

– Что такое теперь человек – шинель да винтовка? Нет, это не так… Я бы черт знает чего
хотел! Да вот – сам не знаю чего… Станешь думать: ну, воз денег? Нет. Во мне человек
страдает… Тем более такое время – революция, гражданская война. Сбиваю ноги, от
стужи, от ран страдаю – для своего класса, сознательно… В марте месяце пришлось в
сторожевом охранении лежать полдня в проруби под пулеметным огнем… Выходит, я
герой перед фронтом? А перед собой – втихомолку – кто ты? Налился алкоголем и, в
безрассудочном гневе на себя, вытаскиваешь нож из-за голенища…
Мишка снова весь вытянулся, вдыхая ночную свежесть. Лицо его казалось печальным,
почти женственным. Руки он глубоко засунул в карманы шинели и говорил уже не Кате,
а будто какой-то тени, летевшей перед ним:

– Знаю, слышал, – просвещение… У меня ум дикий. Мои дети будут просвещенные. А я
сейчас какой есть – злодей… Это моя смерть… Про интеллигентных пишут романы. Ах,
как много интересных слов. А почему про меня не написать роман? Вы думаете, только
интеллигентные с ума сходят? Я во сне крик слышу… Просыпаюсь, – и во второй бы раз
убил…

Из темноты наскакали всадники, крича еще издалека: «Стой, стой…» Мишка сорвал
винтовку. «Стой, так твою мать! Своих не узнаешь!..» Оставив Катю, он пошел к
всадникам и долго о чем-то совещался.

Пленные стояли, тревожно перешептывались. Катя села на землю, опустила лицо в
колени. С востока, где яснее зеленел рассвет, тянуло сыростью, дымком кизяка,
домовитым запахом деревни.
Звезды этой нескончаемой ночи начали блекнуть, исчезать. Снова пришлось подняться и
идти. Скоро забрехали собаки, показались ометы, журавли колодцев, крыши села.
Проступили на лугу комьями снега спящие гуси. Коралловая заря отразилась в плоском
озерце. Мишка подошел, нахмурясь:

– С другими вы не ходите, вас я устрою отдельно.
– Хорошо, – ответила Катя, слыша словно издалека.

Все равно куда было идти, только – лечь, заснуть…

Сквозь слипающиеся веки она увидела большие подсолнечники и за ними зеленые
ставни, разрисованные цветами и птицами. Мишка постучал ногтями в пузырчатое