Page 93 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

Сразу в хате стало тихо. Отхлынули стоявшие от стола. Кто-то, тяжело дыша, боролся.
Взлетела рука с револьвером. В нее вцепилось несколько рук. Раздался выстрел. Катя
зажала уши, быстро прилегла на подушку. С потолка посыпалась штукатурка. И снова,
уже весело, загудели голоса. Полковник Петриченко поднялся, доставая бараньей
шапкой чуть не до потолка, и с толпой молодцов важно вышел на улицу.

За окном началось движение. Повстанцы садились на коней, вскакивали в тачанки. Вот
захлопали бичи, затрещали оси, поднялась неимоверная ругань. Хата опустела, и тогда
Катя поняла, почему до сих пор не могла увидеть того, кто так повелительно кричал
бабьим голосом. Это был маленький человек. Он сидел у стола, спиной к Кате, положив
локти на карту.

Прямые, каштанового цвета длинные волосы падали ему на узкие, как у подростка,
плечи. Черный суконный пиджак был перекрещен ремнями снаряжения, за кожаным
поясом – два револьвера и шашка, ноги – в щегольских сапогах со шпорами – скрещены
под стулом. Покачивая головой, отчего жирные волосы его ползли по плечам, он
торопливо писал, перо брызгало и рвало бумагу.

Осторожно со двора вошел давешний мужик, уступивший Кате постель.
Лицо у него было розовое, умильное. В волосах – сено. Придурковато моргая, он сел на
лавку, напротив пишущего человека, подсунул под себя обе руки и зачесал босой ногой
ногу.

– Все в заботах, все в заботах, Нестор Иванович, а я чаял – обедать останешься. Вчера
телку резали, будто бы я так и знал, что ты заедешь…
– Некогда… Не мешай…

– Ага… (Мужик помолчал, перестал мигать. Глаза его стали умными, тяжелыми.
Некоторое время он следил за рукой пишущего.) Значит, как же, Нестор Иванович, бой
принимать не собираетесь у нас в селе?
– Как придется…

– Ну да, само собой, дело военное… А я к тому, если бой будете принимать, – надо бы
насчет скотины… На хутора, что ли, ее угнать?

Длинноволосый человек бросил перо и запустил маленькую руку в волосы, перечитывая
написанное. У мужика зачесалось в бороде, зачесалось под мышками. Поскребся. И
будто сейчас только вспомнил:
– Нестор Иванович, а как же нам с мануфактурой? Сукно ты пожертвовал – доброе сукно.
Интендантское, в глаза кидается… Ведь шесть возов.

– Мало вам? Не сыты? Мало?
– Ну, что ты, – какой мало… И за это не знаем как благодарить… Сам знаешь – сорок
бойцов от села к тебе послали… Сынишка мой пошел. «Я, говорит, батько, должен кровь
пролить за крестьянское дело…» Мало будет – мы пойдем, старики возьмутся… Ты
только воюй, поддержим… А вот с мануфактурой в случае чего, – ну, не дай боже,
нагрянут германцы, стражники… сам знаешь, какая у них расправа, – вот как же нам:
сомневаться или не сомневаться насчет боя?

Спина у длинноволосого вытянулась. Он выдернул руку из волос, схватился за край
стола. Слышно было – задышал. Голова его закидывалась. Мужик осторожно стал
отъезжать от него по лавке, выпростал из-под себя руки и бочком-бочком вышел из хаты.

Стул закачался, длинноволосый отшвырнул его ногой. Катя с содроганием увидела
наконец лицо этого маленького человека в черном полувоенном костюме. Он казался
переодетым монашком. Из-под сильных надбровий, из впадин глядели на Катю карие,
бешеные, пристальные глаза. Лицо было рябоватое, с желтизной, чисто выбритое –
бабье, и что-то в нем казалось недозрелым и свирепым, как у подростка. Все, кроме глаз,
старых и умных.
Еще сильнее содрогнулась бы Катя, знай, что перед ней стоит сам батько Махно. Он