Page 13 - Три товарища

исполнительный служака. Но именно таким, как он, теперь было особенно трудно.
Скромность и добросовестность вознаграждаются только в романах. В жизни же
подобные качества, пока они кому-то нужны, используются до конца, а потом на них
просто плюют.

Хассе развел руками.
— Вы только представьте себе — в моей конторе уволили еще двоих. Следующим буду я,
вот увидите!

В этом страхе он жил уже не первый месяц. Я налил ему рюмку водки. Он исходил
мелкой дрожью, и было видно — недалек день, когда его нервы сдадут окончательно. Он
не знал, что еще добавить к сказанному.
— И потом эти нескончаемые упреки, — наконец пролепетал он.

Видимо, супруга не могла ему простить свое безрадостное существование. Ей было сорок
два года. Уже несколько обрюзгшая и поблекшая, она все же не выглядела настолько
потрепанной, как ее супруг. Она панически боялась близящейся старости.

Не имело никакого смысла вмешиваться в их дела.

— Послушайте, Хассе, — сказал я. — Мне нужно уйти, а вы посидите здесь, сколько
захотите. Вот ром. Если предпочитаете коньяк — найдете его в шкафу. Вот газеты. А
попозже возьмите жену и вытащите ее из вашей конуры. Сводите ее, например, в кино.
Это не дороже, чем посидеть час-другой в кафе. А толку больше! Уметь забыться — вот
девиз сегодняшнего дня, а бесконечные раздумья, право же, ни к чему!

С не очень чистой совестью я похлопал его по плечу. Хотя, с другой стороны, кино — это
всегда выход из положения. Там каждый может о чем-то помечтать.
Дверь в соседнюю комнату была открыта. Оттуда доносились всхлипывания жены Хассе.
Я пошел по коридору. Следующая дверь была слегка приоткрыта. Там подслушивали.
Сквозь просвет шел запах духов. Здесь жила Эрна Бениг — чья-то личная секретарша.
Одевалась она куда шикарнее, чем могло бы ей позволить скромное жалованье. Но было
известно, что раз в неделю шеф диктовал ей до утра. Весь следующий день она
проводила в очень дурном расположении духа. Зато каждый вечер ходила на танцы.
Если не танцевать, так и жить-то незачем, говорила она. Были у нее два поклонника.
Один любил ее и дарил ей цветы. Другого любила она и давала ему деньги.

Комнату рядом с ней занимал ротмистр граф Орлов, русский эмигрант, кельнер, статист
на киностудии, «жиголо» с поседевшими висками. Великолепный гитарист. Ежевечерне
он молился Казанской Богоматери, испрашивая у нее должность администратора в
каком-нибудь отеле средней руки. Напившись, пускал слезу.
Следующая дверь — фрау Бендер, медсестра в приюте для младенцев. Пятьдесят лет.
Муж погиб на войне. В 1918 году ее двое детей умерли с голоду. Единственное, что
осталось, — пестрая кошка.
Рядом с ней — Мюллер, бухгалтер-пенсионер. Письмоводитель какого-то союза
филателистов. Живая коллекция марок, больше ничего. Счастливый человек.
Дойдя до последней двери, я постучал.

— Георг, как дела? — спросил я. — Все еще без перемен?
Георг Блок покачал головой. Он был студентом второго курса. Чтобы осилить плату за
учение, он два года проработал на руднике. Теперь его сбережения были почти
полностью израсходованы. Денег у него оставалось месяца на два. Вернуться на рудник
он не мог, там и без него хватало безработных горняков. Всеми способами он пытался
заработать хоть что-нибудь. Целую неделю ему удалось распространять рекламные
объявления маргаринового завода. Но завод обанкротился. Вскоре он устроился на
должность разносчика газет и уже было вздохнул свободной грудью. Через три дня на
рассвете его остановили двое неизвестных в форменных редакционных фуражках,
отняли у него газеты, разорвали их в клочья и посоветовали оставить профессию, к
которой он не имеет никакого отношения. У них, мол, и без него немало безработных. И