Page 14 - Три товарища

хотя ему пришлось заплатить за разорванные газеты, он, несмотря ни на что, на
следующее утро опять вышел на работу. Его сшиб с ног какой-то велосипедист, газеты
полетели в грязь. Это ему обошлось в две марки. Он вышел в третий раз и вернулся
домой в изодранном костюме и с разбитым лицом. Пришлось сдаться. Теперь, впав в
отчаяние, он безвылазно сидел в своей комнате и до одури зубрил, словно это еще имело
какой-то смысл. Питался только один раз в сутки. И было уже неважно, сдаст ли он
экзамены за оставшиеся семестры. Даже в случае успеха рассчитывать на какую-то
работу он мог лишь лет через десять, никак не раньше.

Я дал ему пачку сигарет.

— Пошли ты все это к чертям собачьим, Джорджи. Именно так поступил я. А начать все
сначала сможешь и потом.
Он покачал головой.

— Не то ты говоришь. Еще тогда, после рудника, я понял: заниматься надо каждый
Божий день, а то выбьешься из колеи. По второму разу мне этого не сдюжить.

Бледное лицо с оттопыренными ушами, близорукие глаза, щуплое тело, впалая грудь…
Вот ведь проклятье, черт побери!

— Ладно, Джорджи, всего!..
Вдобавок ко всему он еще был круглым сиротой.

Кухня. Чучело кабаньей головы — память о покойном господине Залевски. Телефон.
Полумрак. Пахнет газом и скверным жиром. На входной двери, у кнопки звонка, много
визитных карточек. И моя тоже — пожелтевшая и вся в пятнах; «Роберт Локамп. Студ.
фил. Два продолжительных». Студ. фил.! Подумаешь, важная птица!.. Все это было
давно…

Я спустился по лестнице и направился в кафе «Интернациональ». Оно представляло
собой довольно большой, темный и закопченный продолговатый зал со множеством
задних комнат. На переднем плане, у стойки, стояло пианино. Инструмент был сильно
расстроен, несколько струн лопнуло, на добром десятке клавиш не хватало костяных
накладок. И все-таки я был привязан к этому честному и заслуженному «музыкальному
мерину», как его здесь называли. С ним меня связывал целый год жизни, когда я
работал в «Интернационале» пианистом для «создания настроения».

В задних комнатах происходили совещания скототорговцев, иногда здесь собирались
владельцы аттракционов.
Впереди, невдалеке от входа, сидели проститутки.

Кафе было пусто, если не считать плоскостопого кельнера Алоиса, стоявшего за стойкой.
— Тебе как обычно? — спросил он.

Я кивнул. Он принес мне бокал портвейна пополам с ромом. Я сел за столик и бездумно
уставился в стенку. Сквозь запыленное оконное стекло косо падал серый луч солнца. Он
путался среди бутылок с пшеничной водкой, расставленных на многоярусном
полукруглом стеллаже. Словно рубин, рдел шерри-бренди.

Алоис ополаскивал рюмки и бокалы. Хозяйская кошка примостилась на пианино и
мурлыкала. Я не спеша покуривал сигарету. От теплого неподвижного воздуха я стал
клевать носом. Странный все-таки голос был у этой вчерашней девушки. Низкий, чуть
грубоватый, почти хриплый и все-таки мягкий.
— Дай-ка мне, Алоис, какие-нибудь иллюстрированные журналы.

Тут скрипнула дверь, и вошла Роза, кладбищенская проститутка по прозвищу Железная
кобыла. Ее назвали так за редкостную неутомимость в работе. Роза заказала себе чашку
шоколада — роскошь, которую она позволяла себе во всякое воскресное утро. Выпив
шоколад, она отправлялась в Бургдорф навестить своего ребенка.