Page 140 - Три товарища

пустуют. — Она с минуту постояла с отсутствующим видом, но затем собралась с
мыслями. — Вы желаете питаться здесь или в столовой?

— Здесь, — сказал я.
Она кивнула и вышла.

— Итак, фрау Локамп, — обратился я к Пат, — вот мы и влипли. Но я не решился сказать
правду — в этой старой чертовке есть что-то церковное. Я ей как будто тоже не очень
понравился. Странно, обычно я пользуюсь успехом у старых дам.

— Это не старая дама, Робби, а очень милая старая фрейлейн.

— Милая? — Я пожал плечами. — Во всяком случае не без осанки. Ни души в доме, и
вдруг такие величественные манеры!

— Не так уж она величественна…
— С тобой нет.
Пат рассмеялась.

— Мне она понравилась. Но давай притащим чемоданы и достанем купальные
принадлежности.

Я плавал целый час и теперь загорал на пляже. Пат была еще в воде. Ее белая купальная
шапочка то появлялась, то исчезала в синем перекате волн. Над морем кружились и
кричали чайки. На горизонте медленно плыл пароход, волоча за собой длинный султан
дыма.

Сильно припекало солнце. В его лучах таяло всякое желание сопротивляться сонливой
бездумной лени. Я закрыл глаза и вытянулся во весь рост. Подо мной шуршал горячий
песок. В ушах отдавался шум слабого прибоя. Я начал что-то вспоминать, какой-то день,
когда лежал точно так же…
Это было летом 1917 года. Наша рота находилась тогда во Фландрии, и нас неожиданно
отвели на несколько дней в Остенде на отдых. Майер, Хольтхофф, Брейер, Лютгенс, я и
еще кое-кто. Большинство из нас никогда еще не были у моря, и эти немногие дни, этот
почти непостижимый перерыв между смертью и смертью превратились в какое-то дикое,
яростное наслаждение солнцем, песком и морем. Целыми днями мы валялись на пляже,
подставляя голые тела солнцу. Быть голыми, без выкладки, без оружия, без формы, —
это само по себе уже равносильно миру. Мы буйно резвились на пляже, снова и снова
штурмом врывались в море, мы ощущали свои тела, свое дыхание, свои движения со всей
силой, которая связывала нас с жизнью. В эти часы мы забывались, мы хотели забыть
обо всем. Но вечером, в сумерках, когда серые тени набегали из-за горизонта на
бледнеющее море, к рокоту прибоя медленно примешивался другой звук; он усиливался
и наконец, словно глухая угроза, перекрывал морской шум. То был грохот фронтовой
канонады. И тогда внезапно обрывались разговоры, наступало напряженное молчание,
люди поднимали головы и вслушивались, и на радостных лицах мальчишек,
наигравшихся до полного изнеможения, неожиданно и резко проступал суровый облик
солдата; и еще на какое-то мгновение по лицам солдат пробегало глубокое и тягостное
изумление, тоска, в которой было все, что так и осталось невысказанным: мужество, и
горечь, и жажда жизни, воля выполнить свой долг, отчаяние, надежда и загадочная
скорбь тех, кто смолоду обречен на смерть. Через несколько дней началось большое
наступление, и уже третьего июля в роте осталось только тридцать два человека. Майер,
Хольтхофф и Лютгенс были убиты.
— Робби! — крикнула Пат.

Я открыл глаза. С минуту я соображал, где нахожусь. Всякий раз, когда меня одолевали
воспоминания о войне, я куда-то уносился. При других воспоминаниях этого не бывало.
Я привстал. Пат выходила из воды. За ней убегала вдаль красновато-золотистая
солнечная дорожка. С ее плеч стекал мокрый блеск, она была так сильно залита
солнцем, что выделялась на фоне озаренного неба темным силуэтом. Она шла ко мне и с
каждым шагом все выше врастала в слепящее сияние, пока позднее предвечернее