Page 11 - Мы

11

идея: ведь человек устроен так же дико, как эти вот нелепые «квартиры», – человеческие
головы непрозрачны, и только крошечные окна внутри: глаза. Она как будто угадала –
обернулась. «Ну, вот мои глаза. Ну?» (Это, конечно, молча.)
Передо мною два жутко-темных окна, и внутри такая неведомая, чужая жизнь. Я видел
только огонь – пылает там какой-то свой «камин» – и какие-то фигуры, похожие…
Это, конечно, было естественно: я увидел там отраженным себя. Но было
неестественно и непохоже на меня (очевидно, это было удручающее действие обстановки) –
я определенно почувствовал себя пойманным, посаженным в эту дикую клетку,
почувствовал себя захваченным в дикий вихрь древней жизни.
– Знаете что, – сказала I, – выйдите на минуту в соседнюю комнату. – Голос ее был
слышен оттуда, изнутри, из-за темных окон-глаз, где пылал камин.
Я вышел, сел. С полочки на стене прямо в лицо мне чуть приметно улыбалась курносая
асимметрическая физиономия какого-то из древних поэтов (кажется, Пушкина). Отчего я
сижу вот – и покорно выношу эту улыбку, и зачем все это: зачем я здесь, отчего это нелепое
состояние? Эта раздражающая, отталкивающая женщина, странная игра…
Там стукнула дверь шкафа, шуршал шелк, я с трудом удерживался, чтобы не пойти
туда, и – точно не помню: вероятно, хотелось наговорить ей очень резких вещей.
Но она уже вышла. Была в коротком, старинном ярко-желтом платье, черной шляпе,
черных чулках. Платье легкого шелка – мне было ясно видно: чулки очень длинные, гораздо
выше колен, и открытая шея, тень между…
– Послушайте, вы, ясно, хотите оригинальничать, но неужели вы…
– Ясно, – перебила I, – быть оригинальным – это значит как-то выделиться среди
других. Следовательно, быть оригинальным – это нарушить равенство… И то,
что на идиотском языке древних называлось «быть банальным», у нас значит: только
исполнять свой долг. Потому что…
– Да, да, да! Именно. – Я не выдержал. – И вам нечего, нечего…
Она подошла к статуе курносого поэта и, завесив шторой дикий огонь глаз, там,
внутри, за своими окнами, сказала на этот раз, кажется, совершенно серьезно (может быть,
чтобы смягчить меня), сказала очень разумную вещь:
– Не находите ли вы удивительным, что когда-то люди терпели вот таких вот?
И не только терпели – поклонялись им. Какой рабский дух! Не правда ли?
– Ясно… То есть я хотел… (Это проклятое «ясно»!)
– Ну да, я понимаю. Но ведь, в сущности, это были владыки посильнее их
коронованных. Отчего они не изолировали, не истребили их? У нас…
– Да, у нас… – начал я. И вдруг она рассмеялась. Я просто вот видел глазами этот смех:
звонкую, крутую, гибко-упругую, как хлыст, кривую этого смеха.
Помню – я весь дрожал. Вот – ее схватить – и уж не помню что… Надо было
что-нибудь – все равно что – сделать. Я машинально раскрыл свою золотую бляху, взглянул
на часы. Без десяти 17.
– Вы не находите, что уже пора? – сколько мог вежливо сказал я.
– А если бы я вас попросила остаться здесь со мной?
– Послушайте: вы… вы сознаете, что говорите? Через десять минут я обязан быть
в аудиториуме…
– …И все нумера обязаны пройти установленный курс искусства и наук… – моим
голосом сказала I. Потом отдернула штору – подняла глаза: сквозь темные окна пылал
камин. – В Медицинском Бюро у меня есть один врач – он записан на меня. И если я
попрошу – он выдаст вам удостоверение, что вы были больны. Ну?
Я понял. Я наконец понял, куда вела вся эта игра.
– Вот даже как! А вы знаете, что, как всякий честный нумер, я, в сущности, должен
немедленно отправиться в Бюро Хранителей и…
– А не в сущности (острая улыбка-укус). Мне страшно любопытно: пойдете вы в Бюро
или нет?