Page 23 - Мы

23

Вдруг вижу: у R – матовеют глаза, сереют губы.
– Что с вами?
– Что-что? Ну… Ну просто надоело: все кругом – приговор, приговор. Не желаю
больше об этом – вот и все. Ну, не желаю!
Он насупился, тер затылок – этот свой чемоданчик с посторонним, непонятным мне
багажом. Пауза. Вот нашел в чемоданчике что-то, вытащил, развертывает, развернул –
залакировались смехом глаза, вскочил.
– А вот для вашего «Интеграла» я сочиняю… это – да! Это вот да!
Прежний: губы шлепают, брызжут, слова хлещут фонтаном.
– Понимаете («п» – фонтан) – древняя легенда о рае… Это ведь о нас, о теперь. Да!
Вы вдумайтесь. Тем двум в раю – был предоставлен выбор: или счастье без свободы –
или свобода без счастья; третьего не дано. Они, олухи, выбрали свободу – и что же:
понятно – потом века тосковали об оковах. Об оковах – понимаете, – вот о чем мировая
скорбь. Века! И только мы снова догадались, как вернуть счастье… Нет, вы дальше – дальше
слушайте! Древний Бог и мы – рядом, за одним столом. Да! Мы помогли Богу окончательно
одолеть диавола – это ведь он толкнул людей нарушить запрет и вкусить пагубной свободы,
он – змий ехидный. А мы сапожищем на головку ему – тррах! И готово: опять рай. И мы
снова простодушны, невинны, как Адам и Ева. Никакой этой путаницы о добре, зле: все –
очень просто, райски, детски просто. Благодетель, Машина, Куб, Газовый Колокол,
Хранители – все это добро, все это – величественно, прекрасно, благородно, возвышенно,
кристально-чисто. Потому что это охраняет нашу несвободу – то есть наше счастье.
Это древние стали бы тут судить, рядить, ломать голову – этика, неэтика… Ну, да ладно;
словом, вот этакую вот райскую поэмку, а? И при этом тон серьезнейший… понимаете?
Штучка, а?
Ну еще бы не понять. Помню, я подумал: «Такая у него нелепая, асимметричная
внешность и такой правильно мыслящий ум». И оттого он так близок мне – настоящему мне
(я все же считаю прежнего себя – настоящим, все теперешнее – это, конечно, только
болезнь).
R, очевидно, прочел это у меня на лбу, обнял меня за плечи, захохотал.
– Ах вы… Адам! Да, кстати, насчет Евы…
Он порылся в кармане, вытащил записную книжку, перелистал.
– Послезавтра… нет: через два дня – у О розовый талон к вам. Так как вы?
По-прежнему? Хотите, чтобы она…
– Ну да, ясно.
– Так и скажу. А то сама она, видите ли, стесняется… Такая, я вам скажу, история!
Меня она только так, розово-талонно, а вас… И не говорит, что это четвертый влез в наш
треугольник. Кто – кайтесь, греховодник, ну?
Во мне взвился занавес, и – шелест шелка, зеленый флакон, губы… И ни к чему,
некстати – у меня вырвалось (если бы я удержался!):
– А скажите: вам когда-нибудь случалось пробовать никотин или алкоголь?
R подобрал губы, поглядел на меня исподлобья. Я совершенно ясно слышал его мысли:
«Приятель-то ты – приятель… А все-таки…» И ответ:
– Да как сказать? Собственно – нет. Но я знал одну женщину…
– I, – закричал я.
– Как… вы – вы тоже с нею? – налился смехом, захлебнулся и сейчас брызнет.
Зеркало у меня висело так, что смотреться в него надо было через стол: отсюда,
с кресла, я видел только свой лоб и брови.
И вот я – настоящий – увидел в зеркале исковерканную прыгающую прямую бровей,
и я настоящий – услышал дикий, отвратительный крик:
– Что «тоже»? Нет: что такое «тоже»? Нет – я требую.
Распяленные негрские губы. Вытаращенные глаза… Я – настоящий крепко схватил
за шиворот этого другого себя – дикого, лохматого, тяжело дышащего. Я – настоящий –