Page 153 - Архипелаг ГУЛаг

Вот они выходят на трибуну, обсуждая «Ивана Денисовича». Вот они обрадованно
говорят, что книга эта облегчила их совесть (так и говорят…). Признают, что я дал картину
ещё очень смягчённую, что каждый из них знает более тяжёлые лагеря. (Так — ведали?..) Из
семидесяти человек, сидящих по подкове, несколько выступающих оказываются сведущими
в литературе, даже читателями «Нового мира», они жаждут реформ, живо судят о наших
общественных язвах, о запущенности деревни…
Я сижу и думаю: если первая крохотная капля правды разорвалась как психологическая
бомба — что же будет в нашей стране, когда Правда обрушится водопадами?
А—обрушится, ведь не миновать.

Глава 8. ЗАКОН–РЕБЁНОК

Мы — всё забываем. Мы помним не быль, не историю — а только тот штампованный
пунктир, который и хотели в нашей памяти пробить непрестанным долблением.
Я не знаю, свойство ли это всего человечества, но нашего народа—да. Обидное
свойство. Может быть, оно и от доброты, а — обидное. Оно отдаёт нас добычею лжецам.
Так, если не надо, чтоб мы помнили даже гласные судебные процессы, — то мы их и не
помним. Вслух делалось, в газетах писалось, но не вдолбили нам ямкой в мозгу — и мы не
помним. (Ямка в мозгу лишь от того, что каждый день по радио.) Не о молодёжи говорю, она
конечно не знает, но — о современниках тех процессов. Попросите среднего человека
перечислить, какие были громкие гласные суды, — вспомнит бухаринский, зиновьевский.
Ещё, поднаморщась, — Промпартию. Всё, больше не было гласных процессов.
Что ж сказать тогда о негласных?.. Уже в 1918 сколько барабанило трибуналов! —
когда не было ещё ни законов, ни кодексов и сверяться могли судьи только с нуждами
рабоче–крестьянской власти. Их подробная история ещё когда–нибудь кем–нибудь
напишется ли?
Однако без малого обзора нам не обойтись. Какие–то обугленные развалины мы всё ж
обязаны расщупать и в том утреннем розовом нежном тумане.
В те динамичные годы не ржавели в ножнах сабли войны, но и не пристывали к
кобурам револьверы кары. Это позже придумали прятать расстрелы в ночах, в подвалах и
стрелять в затылок. А в 1918 известный рязанский чекист Стельмах расстреливал днём, во
дворе, и так, что ожидающие смертники могли наблюдать из тюремных окон.
Был официальный термин тогда: внесудебная расправа. Не потому, что не было ещё
судов, а потому, что была ЧК.
Этого птенца с твердеющим клювом отогревал своим дыханием Троцкий: «Устрашение
является могущественным средством политики, и надо быть ханжой, чтобы этого не
понимать». И Зиновьев ликовал, ещё не предвидя своего конца: «Буквы ГПУ, как и буквы
ВЧК, самые популярные в мировом масштабе».
Внесудебная, потому что так эффективнее. Суды были, и судили, и казнили, но надо
помнить, что параллельно им и независимо от них шла сама собой внесудебная расправа.
Как представить размеры её? М. Лацис в своём популярном обзоре деятельности ЧК даёт
нам цифры 90 только за полтора года (1918 и половина 1919) и только по двадцати
губерниям Центральной России («цифры, представленные здесь, далеко не полны», отчасти,
может быть, и по чекистской скромности). Вот они: расстрелянных ЧК (то есть бессудно,
помимо судов) — 8 389 человек (восемь тысяч триста восемьдесят девять), раскрыто
контрреволюционных организаций — 412 (фантастическая цифра, зная всегдашнюю
неспособность нашу к организации, да ещё общую разрозненность и упадок духа тех лет),
всего арестовано — 87 ООО. (А эта цифра отдаёт преуменьшением.)
С чем можно было бы сопоставить для оценки? В 1907 группа общественных деятелей

90 МИ.Лацис. Два года борьбы на внутреннем фронте, с. 74–76.