Page 148 - Архипелаг ГУЛаг

минутный импульс может перевесить гражданскую ответственность 82 . Но Достоевский
опасся не того, чего надо было опасаться! Он считал гласный суд уже достигнутым
навсегда!.. (Да кто из его современников мог поверить в ОСО?..) В другом месте пишет и он:
«лучше ошибиться в милосердии, чем в казни». О да, да!
Злоупотребление красноречием есть болезнь не только становящегося суда, но и
шире — ставшей уже демократии (ставшей, но и успевшей утерять свои нравственные цели).
Та же Англия даёт нам примеры, как для перевеса своей партии лидер оппозиции не
стесняется приписывать правительству худшее положение дел в стране, чем оно есть на
самом деле.
Злоупотребление красноречием — это худо. Но какое ж слово тогда применим для
злоупотребления закрытостью? Мечтал Достоевский о таком суде, где всё нужное в защиту
обвиняемого выскажет прокурор. Это сколько ж нам веков ещё ждать? Наш общественный
опыт пока неизмеримо обогатил нас такими адвокатами, которые обвиняют подсудимого
(«как честный советский человек, как истинный патриот, я не могу не испытывать
отвращения при разборе этих злодеяний…»).
А как хорошо в закрытом заседании! Мантия не нужна, можно и рукава засучить. Как
легко работать! — ни микрофонов, ни корреспондентов, ни публики. (Нет, отчего, публика
бывает, но: следователи. Например, в Леноблсуд они приходили днём послушать, как ведут
себя их питомцы, а ночью потом навещали в тюрьме тех, кого надо было усовестить 83 .)
Вторая главная черта наших политических судов—определённость в работе. То есть
предрешённость приговоров.
Всё тот же сборник «От тюрем…» навязывает нам материал: что предрешённость
приговоров— дело давнее, что и в 1924–29 годах приговоры судов регулировались едиными
административно–экономическими соображениями. Что начиная с 1924 года из–за
безработицы в стране суды уменьшили число приговоров к исправтрудработам с
проживанием на дому и увеличили краткосрочные тюремные приговоры (речь, конечно, о
бытовиках). От этого произошло переполнение тюрем краткосрочниками (до 6 месяцев) и
недостаточное использование их на работе в колониях. В начале 1929 Наркомюст СССР
циркуляром № 5 осудил вынесение краткосрочных приговоров, а 6.11.1929 (в канун
двенадцатой годовщины Октября и вступая в строительство социализма) постановлением
ЦИК и СНК было уже просто запрещено давать срок менее одного года!
Судья заранее знает — или по твоему делу конкретно, или в виде общей
инструкции, — какой приговор желателен. (Да ведь и телефон обычно есть в судейской
комнате!) Даже, по образцу ОСО, бывают и приговоры все заранее отпечатаны на машинке,
и только фамилии потом вносятся от руки. И если какой–нибудь Страхович вскричит в
судебном заседании: «Да не мог же я быть завербован Игнатовским, когда мне было от роду
десять лет!» — так председателю (Трибунал ЛВО, 1942) только гаркнуть: «Не клевещите на
советскую разведку!» Уже всё давно решено: всей группе Игнатовского вкруговую —
расстрел. И только примешался в группу какой–то Любов: из группы никто его не знает, и он
никого не знает. Ну, так Любову — десять лет, ладно.
Предрешённость приговоров—насколько ж она облегчает тернистую жизнь судьи! Тут
не столько даже облегчение ума — думать не надо, сколько облегчение моральное: ты не
терзаешься, что вот ошибёшься в приговоре и осиротишь собственных своих детишек. И
даже такого заядлого судью–убийцу, как Ульриха, — какой крупный расстрел не его ртом
произнесен? — предрешённость располагает к добродушию. Вот в 1945 Военная Коллегия
разбирает дело «эстонских сепаратистов». Председательствует низенький, плотненький

82 Мы это видим порой на современном Западе и не можем восхититься. Именно этого опасался
Достоевский, душою уйдя далеко вперёд от нашей тогдашней жизни.

83 Группа Ч–на.