Page 18 - Архипелаг ГУЛаг

красный шрам через щеку хорошо на нём заметен.
— Где это—у вас? — тихо спросил он, не выказывая намерения торопиться в карцер,
пропахший керосином.
— В контрразведке СМЕРШ! — гордо и звончей чем требовалось отрубил старшина.
(Контрразведчики очень любили это безвкусно сляпанное — из «смерть шпионам» — слово.
Они находили его пугающим.)
— А у нас — медленно, — раздумчиво ответил старший лейтенант. Его шлем сбился
назад, обнажая на голове ещё несостриженные волосы. Его одубелая фронтовая задница
была подставлена приятному холодному ветерку.
— Где это—у вас? — громче чем нужно гавкнул старшина.
— В Красной армии, — очень спокойно ответил старший лейтенант с корточек, меряя
взглядом несостоявшегося хоботного.
Таковы были первые глотки моего тюремного дыхания.

Глава 2. ИСТОРИЯ НАШЕЙ КАНАЛИЗАЦИИ

Когда теперь бранят произвол культа, то упираются всё снова и снова в настрявшие
1937–38 годы. И так это начинает запоминаться, как будто ни до не сажали, ни после, а
только вот в 37–38–м.
Не боюсь, однако, ошибиться, сказав: поток 37–38–го ни единственным не был, ни
даже главным, а только, может быть, — одним из трёх самых больших потоков,
распиравших мрачные зловонные трубы нашей тюремной канализации.
До него был поток 29–30–го годов, с добрую Обь, протолкнувший в тундру и тайгу
миллионов пятнадцать мужиков (а как бы и не поболе). Но мужики — народ бессловесный,
бесписьменный, ни жалоб не написали, ни мемуаров. С ними и следователи по ночам не
корпели, на них и протоколов не тратили — довольно и сельсоветского постановления.
Пролился этот поток, всосался в вечную мерзлоту, и даже самые горячие умы о нём почти не
вспоминают. Как если бы русскую совесть он даже и не поранил. А между тем не было у
Сталина (и у нас с вами) преступления тяжелей.
И после был поток 44–46–го годов, с добрый Енисей: гнали по сточным трубам целые
нации и ещё миллионы и миллионы— побывавших (из–за нас же!) в плену, увезенных в
Германию и вернувшихся потом. (Это Сталин прижигал раны, чтоб они поскорей
заструпились и не стало бы надо всему народному телу отдохнуть, раздышаться,
подправиться.) Но и в этом потоке народ был больше простой и мемуаров не написал.
А поток 37–го года прихватил и понёс на Архипелаг также и людей с положением,
людей с партийным прошлым, людей с образованием, да вокруг них много пораненных
осталось в городах, и сколькие с пером! — и все теперь вместе пишут, говорят, вспоминают:
тридцать седьмой! Волга народного горя!
А скажи крымскому татарину, калмыку или чечену «тридцать седьмой» — он только
плечами пожмёт. А Ленинграду что тридцать седьмой, когда прежде был тридцать пятый? А
повторникам или прибалтам не тяжче был 4819–й? И если попрекнут меня ревнители стиля и
географии, что ещё упустил я в России реки, так и потоки ещё не названы, дайте страниц! Из
потоков и остальные сольются.
Известно, что всякий орган без упражнения отмирает.
Итак, если мы знаем, что Органы (этим гадким словом они назвали себя сами),
воспетые и приподнятые надо всем живущим, не отмирали ни единым щупальцем, но,
напротив, наращивали их и крепли мускулатурой, — легко догадаться, что они упражнялись
постоянно.
По трубам была пульсация—напор то выше проектного, то ниже, но никогда не
оставались пустыми тюремные каналы. Кровь, пот и моча — в которые были выжаты
мы—хлестали по ним постоянно. История этой канализации есть история непрерывного
заглота и течения, только половодья сменялись меженями и опять половодьями, потоки