Page 183 - Архипелаг ГУЛаг

Совнаркомом, объявившим себя правительством. Они продолжали упорствовать, что
единственно законным было предыдущее правительство. Они не признали тут же краха
своей двадцатилетней политической линии (а крах–то конечно был, хотя выяснился не враз),
не попросили их помиловать, распустить, перестать считать партией. (На тех же основаниях
незаконны и все местные и окраинные правительства — Архангельское, Самарское,
Уфимское или Омское, Украинское, Донское, Кубанское, Уральское или Закавказские,
поскольку они объявляли себя правительствами уже после того, как объявил себя
Совнарком.)
А вот и второе обвинение: они углубили пропасть Гражданской войны тем, что 5 и 6
января 1918 выступили как демонстранты и тем самым бунтовщики против законной власти
Рабоче–Крестьянского правительства: они поддерживали своё незаконное (избранное
всеобщим свободным равным тайным и прямым голосованием) Учредительное Собрание
против матросов и красногвардейцев, законно разгоняющих и то Собрание, и тех
демонстрантов. Потому–то и началась Гражданская война, что не все жители единовременно
и послушно подчинились законным декретам Совнаркома.
Обвинение третье: они не признали Брестского мира — того законного и спасительного
Брестского мира, который не отрубал у России головы, а только часть туловища. Тем самым,
устанавливает обвинительное заключение, налицо «все признаки государственной измены и
преступных действий, направленных к вовлечению страны в войну».
Государственная измена! — она тоже перевертушка, её как поставишь…
Отсюда же вытекает и тяжкое четвёртое обвинение: летом и осенью 1918 года, когда
кайзеровская Германия еле достаивала свои последние месяцы и недели против союзников, а
советское правительство, верное Брестскому договору, поддерживало Германию в этой
тяжёлой борьбе поездными составами продовольствия и ежемесячными золотыми
уплатами, — эсеры предательски готовились (даже не готовились, а больше обсуждали: а
что, если бы…) взорвать путь перед одним таким поездом и оставить золото на родине — то
есть они «готовились к преступному разрушению нашего народного достояния — железных
дорог». (Тогда ещё не стыдились и не скрывали, что — да, вывозилось русское золото в
будущую империю Гитлера, и не навенуло Крыленке с его двумя факультетами,
историческим и юридическим, и из помощников никто не подшепнул, что если рельсы
стальные — народное достояние, то, может быть, и золотые слитки?..)
Из четвёртого обвинения неумолимо вытягивается пятое: технические средства для
такого взрыва эсеры намеревались приобрести на деньги, полученные у союзных
представителей (чтобы не отдавать золота Вильгельму, они хотели взять деньги у
Антанты), — а это уже крайний предел предательства! (На всякий случай бормотнул
Крыленко, что и со штабом Людендорфа эсеры были связаны, но не в тот огород перелетал
камень, и покинули.)
Отсюда уже совсем недалеко до обвинения шестого: эсеры в 1918 году были шпионами
Антанты! Вчера революционеры— сегодня шпионы! — тогда это, наверно, звучало взрывно.
С тех–то пор за много процессов набило оскомину до мордоворота.
Ну, и седьмое, десятое — это сотрудничество с Савинковым, или Филоненко, или
кадетами, или «Союзом Возрождения», и даже белоподкладочниками или даже
белогвардейцами.
Вот эта цепь обвинений хорошо протянута прокурором. (Вернули ему эту кличку, к
процессу.) Кабинетным ли высиживанием или внезапным озарением за кафедрою он находит
здесь ту сердечно–сострадательную, обвинительно–дружескую ноту, на которой в
последующих процессах будет вытягивать всё увереннее и гуще, и которая в 37–м году даст
ошеломляющий успех. Нота эта — найти единство между судящими и судимыми, — и
против всего остального мира. Мелодия эта играется на самой любимой струне подсудимого.
С обвинительной кафедры эсерам говорят: ведь мы же с вами — революционеры! (Вы и
мы — это мы!) И как же вы могли так пасть, чтоб объединиться с кадетами? (да наверно
сердце ваше разрывается!) с офицерами? Учить белоподкладочников вашей разработанной