Page 186 - Архипелаг ГУЛаг

В материалах процесса освещается мутным жёлтым немигающим фонарём закона
неуверенная, заколебленная, за–петлившаяся послереволюционная история этой
пафосно–го–ворливой, а по сути, растерявшейся, беспомощной и даже бездеятельной
партии, не устоявшей против большевиков. И каждое её решение или нерешение, и каждое
её метание, порыв или отступление — теперь обращаются и вменяются ей только в вину, в
вину, в вину.
И если в сентябре 1921, за 10 месяцев до процесса, уже сидя в Бутырках, арестованный
ЦК писал на волю новоизбранному ЦК, что не на всякое свержение болыпе–вицкой
диктатуры он согласен, а только — через сплочение трудящихся масс и агитационную
работу (то есть, и сидя в тюрьме, не согласен он освободиться ни террором, ни заговором, ни
вооружённым восстанием!), так и это выворачивается им в первейшую вину: ага, значит, на
свержение согласны.
Ну, а если всё–таки в свержении не виновны, в терроре почти не виновны,
экспроприации почти нет, за всё остальное давно прощены? Наш любимый прокурор
вытягивает заветный запасец: «В крайнем случае недонесение есть состав преступления,
который по отношению ко всем без исключения подсудимым имеет место и должен
считаться установленным» (стр. 305).
Партия эсеров уже в том виновна, что не донесла на себя\ Вот это без промаха! Это —
открытие юридической мысли в новом Кодексе, это — мощёная дорога, по которой покатят
и покатят в Сибирь благодарных потомков.
Да и просто, в сердцах выпаливает Крыленко: «ожесточённые вечные противники» —
вот кто такие подсудимые! А тогда и без процесса ясно, что с ними надо делать.
Кодекс так ещё нов, что даже главные контрреволюционные статьи Крыленко не успел
запомнить по номерам—но как он сечёт этими номерами! как глубокомысленно приводит и
истолковывает их! — будто десятилетиями только на тех статьях и качается нож гильотины.
И вот что особенно ново и важно: различения методов и средств, которое проводил старый
царский кодекс, у нас нет! Ни на квалификацию обвинения, ни на карательную санкцию они
не влияют! Для нас намерение или действие — всё равно! Вот была вынесена резолюция —
за неё и судим. А там «проводилась она или не проводилась — это никакого существенного
значения не имеет» (стр. 185). Жене ли в постели шептал, что хорошо бы свергнуть
советскую власть, или агитировал на выборах, или бомбы бросал — всё едино! Наказание —
одинаково!!!
Как у провидчивого художника из нескольких резких угольных черт вдруг восстаёт
желанный портрет—так и нам всё больше выступает в набросках 1922 года — вся панорама
37–го, 45–го, 49–го.
Это — первый опыт процесса, публичного даже на виду у Европы, и первый опыт
«негодования масс». И негодование масс особенно удалось.
А вот как дело было. Два социалистических Интернационала— 2–й и 2Ѵ 2–й
(Венское Объединение), если не восторженно, то вполне спокойно наблюдали четыре года,
как большевики во славу социализма режут, жгут, топят, стреляют и давят свою страну, это
всё понималось как грандиозный социальный эксперимент. Но весной 1922 объявила
Москва, что 47 эсеров предаются суду Верховного Трибунала—и ведущие социалисты
Европы забеспокоились и встревожились.
В начале апреля 1922 в Берлине собралось — для установления «единого фронта»
против буржуазии — совещание трёх Интернационалов (от Коминтерна — Бухарин, Радек),
и социалисты потребовали от большевиков отказаться от этого суда. «Единый фронт» очень
был нужен в интересах мировой революции, и коминтерновская делегация самовольно дала
обязательство: что процесс будет гласный; что представители всех интернационалов могут
присутствовать, вести стенографические отчёты; что будут допущены защитники, желаемые
подсудимыми; и, самое главное, опережая компетентность суда (для коммунистов дело
плёвое, но социалисты тоже согласились): на этом процессе не будет вынесено смертных
приговоров.