Page 191 - Архипелаг ГУЛаг

разумно и связно объяснил, зачем покончил с собой, — и так верно, и так в духе и слоге
Савинкова письмо было составлено, что вполне верили: никто не мог написать этого письма,
кроме Савинкова, что он кончил с собою в сознании политического банкротства. (Так и
Бурцев многопроходливый свёл всё происшедшее к ренегатству Савинкова, так и не
усум–нясь ни в подлинности его писем, ни в самоубийстве. И у всякой проницательности
есть свои пределы.)
И мы–то, мы, дурачьё, лубянские поздние арестанты, доверчиво попугайничали, что
железные сетки над лубянскими лестничными пролётами натянуты с тех пор, как бросился
тут Савинков. Так покоряемся красивой легенде, что забываем: ведь опыт же тюремщиков
международен! Ведь сетки такие в американских тюрьмах были уже в начале века— а как же
советской технике отставать?
В 1937 году, умирая в колымском лагере, бывший чекист Артур Шрюбель рассказал
кому–то из окружающих, что он был в числе тех четырёх, кто выбросили Савинкова из окна
пятого этажа в лубянский двор! (И это не противоречит нынешнему повествованию в
журнале «Нева»: этот низкий подоконник, почти как у двери балконной, — выбрали
комнату! Только у советского писателя ангелы зазевались, а по Шрюбелю — кинулись
дружно.)
Так вторая загадка— необычайно милостивого приговора— развязывается грубой
третьей.
Слух этот глух, но меня достиг, а я передал его в 1967 М.П. Якубовичу, и тот с
сохранившейся ещё молодой оживлённостью, с заблес–кивающими глазами воскликнул:
«Верю! Сходится! А я–то Блюмкину не верил, думал, что хвастает». Разъяснилось: в конце
20–х годов под глубоким секретом рассказывал Якубовичу Блюмкин, что это он написал так
называемое предсмертное письмо Савинкова, по заданию ГПУ. Оказывается, когда Савинков
был в заключении, Блюмкин был постоянно допущенное к нему в камеру лицо — он
«развлекал» его вечерами. (Почуял ли Савинков, что это смерть к нему зачастила—
вкрадчивая, дружественная смерть, в которой никак не угадаешь явления гибели?) Это и
помогло Блюмкину войти в манеру речи и мысли Савинкова, в круг его последних мыслей.
Спросят: а зачем — из окна? А не проще ли было отравить? Наверно, кому–нибудь
останки показывали или предполагали показать.
Где, как не здесь, досказать и судьбу Блюмкина, в его чекистском всемогуществе
когда–то бесстрашно осаженного Мандельштамом. Эренбург начал о Блюмкине — и вдруг
застыдился и покинул. А рассказать есть что. После разгрома левых эсеров в 1918 убийца
Мирба–ха не только не был наказан, не только не разделил участи всех левых эсеров, но был
Дзержинским прибережён (как хотел он и Косырева приберечь), внешне обращен в
большевизм. Его держали, видимо, для ответственных мокрых дел. Как–то, на рубеже 30–х
годов, он ездил за границу для тайного убийства. Однако дух авантюризма или восхищение
Троцким завели Блюмкина на Принцевы острова: спросить у законоучителя, не будет ли
поручения в СССР? Троцкий дал пакет для Ра–дека. Блюмкин привёз, передал, и вся его
поездка к Троцкому осталась бы в тайне, если бы сверкающий Радек уже тогда не был бы
стукачом. Радек завалил Блюмкина, и тот поглощён был пастью чудовища, которое сам
выкармливал из рук ещё первым кровавым молочком.
А все главные и знаменитые процессы — всё равно впереди…

Глава 10. ЗАКОН СОЗРЕЛ

Но где же эти толпы, в безумии лезущие на нашу пограничную колючую проволоку с
Запада, а мы бы их расстреливали по статье 71 УК за самовольное возвращение в РСФСР?
Вопреки научному предвидению не было этих толп, и втуне осталась статья, продиктованная
Лениным. Единственный на всю Россию такой чудак нашёлся Савинков, но и к нему не
извернулись применить ту статью. Зато противоположная кара—высылка за границу вместо
расстрела, была испробована густо и незамедлительно.