Page 274 - Архипелаг ГУЛаг

Это мелькание людей, эти судьбы и эти рассказы очень украшают пересылки. И старые
лагерники внушают: лежи и не рыпайся! Кормят здесь гарантийкой 162 , так и горба ж не
натрудишь. И когда не тесно, так и поспать вволю. Растянись и лежи от баланды до баланды.
Неуедно, да улёжно. Только тот, кто отведал лагерных общих, понимает, что пересылка —
это дом отдыха, это счастье на нашем пути. А ещё выгода: когда днём спишь — срок
быстрей идёт. Убить бы день, а ночи не увидим.
Правда, помня, что человека создал труд и только труд исправляет преступника, а
иногда имея подсобные работы, а иногда подряжаясь укрепить финансы со стороны, хозяева
пересыльных тюрем гоняют трудиться и эту свою леглую пересыльную рабочую силу.
Всё на той же Котласской пересылке перед войной работа эта была ничуть не легче
лагерной. За зимний день шесть–семь ослабевших арестантов, запряжённых лямками в
тракторные (!) сани, должны были протянуть их двенадцать километров по Двине до устья
Вычегды. Они погрязали в снегу и падали, и сани застревали. Кажется, нельзя было
придумать работу изморчивей! Но это была ещё не работа, а разминка. Там, в устье
Вычегды, надо было нагрузить на сани десять кубометров дров — и в том же составе, и в той
же упряжке (Репина нет, а для новых художников это уже не сюжет, грубое воспроизведение
натуры) притащить сани на родную пересылку! Так что твой и лагерь! — ещё до лагеря
кончишься. (Бригадир этих работ был Колупаев, а лошадками— инженер–электрик
Дмитриев, интендантский подполковник Беляев, известный уже нам Василий Власов, да всех
теперь не соберёшь.)
Арзамасская пересылка во время войны кормила своих арестантов свекольной ботвой,
зато работу ставила на основу постоянную. При ней были швейные мастерские,
сапож–но–валяльный цех (в горячей воде с кислотами катать шерстяные заготовки).
С Красной Пресни лета 1945 года из душно–застойных камер мы ходили на работу
добровольно: за право целый день дышать воздухом; за право беспрепятственно
неторопливо посидеть в тихой тесовой уборной (вот ведь какое средство поощрения
упускается часто!), нагретой августовским солнцем (это были дни Потсдама и Хиросимы), с
мирным жужжанием одинокой пчелы; наконец, за право получить вечером лишних сто
граммов хлеба. Водили нас к пристани Москва–реки, где разгружался лес. Мы должны были
раскатывать брёвна из одних штабелей, переносить и накатывать в другие. Мы гораздо
больше тратили сил, чем получали возмещения. И всё же с удовольствием ходили туда.
Мне часто достаётся краснеть за воспоминания молодых лет (а там и были молодые
мои годы). Но что омрачит, то научит. Оказалось, что от офицерских погонов, всего–то два
годика вздрагивавших, колыхавшихся на моих плечах, натряслось золотой ядовитой пыли
мне в пустоту между рёбрами. На той речной пристани — тоже лагерьке, тоже зона с
вышками об мыкала его — мы были пришлые, временные работяги, и ни разговору, ни слуху
не было, что нас могут в этом лагерьке оставить отбывать срок. Но когда нас там построили
первый раз и нарядчик пошёл вдоль строя выбрать глазами временных бригадиров — моё
ничтожное сердце рвалось из–под шерстяной гимнастёрки: меня! меня! меня назначь!
Меня не назначили. Да зачем я этого и хотел? Только бы наделал ещё позорных
ошибок.
О, как трудно отставать от власти!.. Это надо понимать.

* * *

Было время, когда Красная Пресня стала едва ли не столицей ГУЛАГа — в том смысле,
что, куда ни ехать, её нельзя было обминуть, как и Москву. Как в Союзе из Ташкента в Сочи
и из Чернигова в Минск всего удобней приходилось через Москву, так и арестантов
отовсюду и вовсюду таскали через Пресню. Это–то время я там и застал. Пресня изнемогала

162 Пайка, гарантируемая ГУЛАГом при отсутствии работы.