Page 276 - Архипелаг ГУЛаг

подкладывались к такому и с участием расспрашивали, а он, не ведая, что краткосрочник не
должен на пересылке ничего о себе открывать, рассказывал простодушно, что зовут его,
допустим, Василий Парфёныч Ев–рашкин, года он с 1913, жил в Семидубье и родился там. А
срок — один год, по 109–й, халатность. Потом этот Евраш–кин спал, а может и не спал, но
такой в камере стоял гул, а у кормушки отпахнувшейся такая теснота, что нельзя было
пробиться к ней и услышать, как за нею в коридоре быстро бормочут список фамилий на
этап. Какие–то фамилии перекрикивали потом от дверей в камеру, но Еврашкина не
выкрикнули, потому что едва эту фамилию назвали в коридоре, урка угодливо (они умеют,
когда надо) сунул туда свою ряж–ку и быстро тихо ответил: «Василий Парфёныч, 1913 года,
село Семидубье, 109–я, один год» — и побежал за вещами. Подлинный Еврашкин зевнул,
лёг на нары и терпеливо ждал вызова на завтра, и через неделю, и через месяц, а потом
осмелился беспокоить корпусного: почему ж его не берут на этап? (А какого–то Звягу
каждый день по всем камерам выкликают.) И когда ещё через месяц или полгода удосужатся
всех прочесать перекличкой по делам, то останется одно дело Звяги, рецидивиста, двойное
убийство и грабёж магазина, 10 лет, — и один робкий арестантик, который выдаёт себя за
Еврашкина, на фотокарточке ничего не разберёшь, а есть он Звяга и запрятать его надо в
штрафной Ивдельлаг — а иначе надо признаваться, что пересылка ошиблась. (А того
Еврашкина, которого послали на этап, сейчас и не узнаешь — куда, списков не осталось. Да
он с годичным сроком попал на сельхозкомандировку, расконвоирован, имел зачёты три дня
за один или сбежал — и уже давно дома или, верней, сидит в тюрьме по новому сроку.) —
Попадались чудаки и такие, которые свои малые сроки продавали за один–два килограмма
сала. Рассчитывали, что потом всё равно разберутся и личность их удостоверят. Отчасти и
верно 164 .
В годы, когда арестантские дела не имели конечных назначений, пересылки
превратились в невольничьи рынки. Желанные гости на пересылках стали покупатели, слово
это всё чаще слышалось в коридорах и камерах безо всякой усмешки. Как везде в
промышленности неусидно стало ждать, что пришлют по развёрстке из центра, а надобно
засылать своих толкачей и дёргателей, так и в ГУЛАГе: туземцы на островах вымирали; хоть
и не стоили ни рубля, а в счёт шли, и надо было самим озаботиться их привозить, чтобы не
падал план. Покупатели должны были быть люди смет–чивые, глазастые, хорошо смотреть,
что берут, и не давать насовать им в числе голов — доходяг и инвалидов. Это были худые
покупатели, кто этап отбирал себе по папкам, а купцы добросовестные требовали прогонять
перед ними товар живьём и гольём. Так и говорилось без улыбки — товар. «Ну, какой товар
привезли?» — спросил покупатель на бутырском вокзале, увидев и рассматривая по статям
семнадцатилетнюю Иру Калину.
Человеческая природа если и меняется, то не намного быстрей, чем геологический
облик Земли. И то чувство любопытства, смакования и примеривания, которое ощущали
двадцать пять веков назад работорговцы на рынке рабынь, конечно, владело и гулаговскими
чиновниками в Усманской тюрьме в 1947 году, когда они, десятка два мужчин в форме
МВД, уселись за несколько столов, покрытых простынями (это для важности, иначе всё–таки
неудобно), а заключённые женщины все раздевались в соседнем боксе и обнажёнными и
босыми должны были проходить перед ними, поворачиваться, останавливаться, отвечать на
вопросы. «Руки опусти!» — указывали тем, кто принимал защитные положения античных
статуй (офицеры ведь серьёзно выбирали наложниц для себя и своего окружения).
Так в разных проявлениях тяжёлая тень завтрашней лагерной битвы заслоняет
новичку–арестанту невинные духовные радости пересыльной тюрьмы.
На две ночи затолкнули к нам в пресненскую камеру спецнарядника, и он лёг рядом со
мной. Он ехал по спецнаряду, то есть в Центральном Управлении была выписана на него и

164 Впрочем, как пишет П.Ф. Якубович о «сухарниках», продажа сроков бывала и в прошлом веке, это —
старый тюремный трюк.