Page 275 - Архипелаг ГУЛаг

от переполнения. Строили дополнительный корпус. Только сквозные телячьи эшелоны
осуждённых контрразведками миновали Москву по окружной дороге, как раз рядышком с
Пресней, может быть салютуя ей гудками.
Но, приезжая пересаживаться в Москву, мы всё–таки имеем билет и чаем рано или
поздно ехать своим направлением. На Пресне же в конце войны и после неё не только
прибывшие, но и самые высокостоящие, ни даже главы ГУЛАГа не могли предсказать, кто
куда теперь поедет. Тюремные порядки тогда ещё не откристаллизовались, как в
пятидесятые годы, никаких маршрутов и назначений никому не было вписано, разве только
служебные пометки: «строгая охрана!», «использовать только на общих работах!». Пачки
тюремных дел, надорванных папок, кое–где перепоясанные разлохмаченным шпагатом или
его бумажным эрзацем, вносились конвойными сержантами в деревянное отдельное здание
канцелярии тюрьмы и швырялись на стеллажи, на столы, под столы, под стулья и просто в
проходе на полу (как их первообразы лежали в камерах), развязывались, рассыпались и
перепутывались. Одна, вторая, третья комната загромождались этими перемешанными
делами. Секретарши из тюремной канцелярии — раскормленные ленивые вольные женщины
в пёстрых платьях — потели от зноя, обмахивались и флиртовали с тюремными и
конвойными офицерами. Никто из них не хотел и сил не имел ковыряться в этом хаосе. А
эшелоны надо было отправлять! — несколько раз в неделю по красному эшелону. И каждый
день сотню людей на автомашинах— в близкие лагеря. Дело каждого зэка надо было
отправлять с ним вместе. Кто б этой морокой занимался? кто б сортировал дела и подбирал
этапы?
Это доверено было нескольким нарядчикам — уж там сукам или полуцветным 163 , из
пересылочных придурков. Они вольно расхаживали по коридорам тюрьмы, шли в здание
канцелярии, от них зависело — прихватить ли твою папку в плохой этап или долго гнуть
спину, искать и сунуть в хороший. (Что есть целые лагеря гиблые — в этом новички не
ошибались, но что есть какие–то хорошие — было заблуждение. «Хорошими» могут быть не
лагеря, но только иные жребии в этих лагерях, а это устраивается уже на месте.) Что вся
будущность арестантов зависела от другого такого же арестанта, с которым, может быть,
надо улучить поговорить (хотя бы через банщика), которому надо, может быть, сунуть лапу
(хотя бы через каптёра), — было хуже, чем если бы судьбы раскручивались слепым кубиком.
Эта невидимая упускаемая возможность—за кожаную куртку поехать в Нальчик вместо
Норильска, за килограмм сала в Серебряный Бор вместо Тайшета (а может, лишиться и
кожаной куртки и сала зря) — только язвила и суетила усталые души. Может быть, кто–то
так и успевал, может быть, кто–то так и устраивался — но блаженнее были те, у кого нечего
было давать или кто оберёг себя от этого смятения.
Покорность судьбе, полное устранение своей воли от формирования своей жизни,
признание того, что нельзя предугадать лучшего и худшего, но легко сделать шаг, за
который будешь себя упрекать, — всё это освобождает арестанта от какой–то доли оков,
делает спокойней и даже возвышенней.
Так арестанты лежали вповалку в камерах, а судьбы их — не ворошимыми грудами в
комнатах тюремной канцелярии, нарядчики же брали папки с того угла, где легче было
подступиться. И приходилось одним зэкам по два и по три месяца доходить на этой
проклятой Пресне, другим же — проскакивать её со скоростью метеоров. От этой
скученности, поспешности и беспорядков с делами происходила иногда на Пресне (как и на
других пересылках) смена сроков. Пятьдесят Восьмой это не грозило, потому что сроки их,
выражаясь по Горькому, были Сроки с большой буквы, задуманы были великими, а когда и к
концу вроде подходили — так не подходили вовсе. Но крупным ворам, убийцам был смысл
смениться с каким–нибудь простачком–бытовичком. И сами они или их подручные

163 Полуцветной — примыкающий к воровскому миру по духу, старающийся перенимать, но ещё не
вошедший в воровской закон.