Page 291 - Архипелаг ГУЛаг
P. 291

Прекрасно. Ещё одно звено в биографии совершенно неизвестного мне Махоткина. Я
               никогда  его  не  встречал,  никогда,  может  быть,  и  не  встречу,  но  деятельная  память  всё
               отложила, что я знаю о нём: Махоткин получил  червонец, а остров нельзя переименовать,
               потому  что  он  на  картах  всего  мира  (это  же —  не  гулаговский  остров).  Его  взяли  на
               авиационную шарашку в Болшево, он там томился, лётчик среди инженеров, летать же не
               дадут. Ту шарашку делили пополам, Махоткин попал в таганрогскую половину, и кажется,
               все связи с ним обрезаны. В другой половине, в рыбинской, мне рассказали, что просился
               парень летать на Дальний Север.
                     Теперь вот узнаю, что ему разрешили. Мне это — ни за чем, но я всё запомнил. А через
               десять дней я окажусь в одном бутырской банном боксе (есть такие премиленькие боксы в
               Бутырках с кранами и шайкой, чтобы большой бани не занимать) ещё с неким Р. Этого Р. я
               тоже не знаю,  но, оказывается, он полгода  лежал  в  бутырской  больнице,  а  теперь  едет  на
               рыбинскую шарашку. Ещё три дня — и в Рыбинске, в закрытом ящике, где у зэков обрезана
               всякая связь с внешним миром, станет известно и о том, что Махоткин в Дудинке, и о том,
               куда взяли меня. Это и есть арестантский телеграф: внимание, память и встречи.
                     А  этот  симпатичный  мужчина  в  роговых  очках?  Гуляет  по  камере  и  приятным
               баритоном напевает Шуберта:
                     И юность вновь гнетёт меня, И долог путь к могиле…
                     —Царапкин, Сергей Романович.
                     —Позвольте, так я вас хорошо знаю. Биолог? Невозвращенец? Из Берлина?
                     —Откуда вы знаете?
                     —Ну  как  же,  мир  тесен!  В  сорок  шестом  году  с  Николаем  Владимировичем
               Тимофеевым–Ресовским…
                     …Ах, что это была за камера! — не самая ли блестящая в моей тюремной жизни?.. Это
               было в июле. Меня из лагеря привезли в Бутырки по загадочному «распоряжению министра
               внутренних  дел».  Привезли  после  обеда,  но  такая  была  нагруженность  в  тюрьме,  что
               одиннадцать  часов  шли  приёмные  процедуры,  и  только  в  три  часа  ночи,  заморенного
               боксами,  меня  впустили  в  75–ю  камеру.  Освещенная  из–под  двух  куполов  двумя  яркими
               электрическими лампами, камера спала вповалку, мечась от духоты: жаркий воздух июля не
               втекал  в  окна,  загороженные  намордниками.  Жужжали  бессонные  мухи  и  садились  на
               спящих,  те  подёргивались.  Кто  закрыл  глаза  носовым  платком  от  бьющего  света.  Остро
               пахла параша—разложение ускорялось в такой жаре. В камеру, рассчитанную на 25 человек,
               было  натолкано  не  чрезмерно,  человек  80.  Лежали  сплошь  на  нарах  слева  и  справа  и  на
               дополнительных  щитах,  уложенных  через  проход,  и  всюду  из–под  нар  торчали  ноги,  а
               традиционный бутырский стол–шкаф был сдвинут к параше. Вот тут–то и был ещё кусочек
               свободного пола, и я лёг. Встававшие к параше так до утра и переступали через меня.
                     По  команде  «подъём!»,  выкрикнутой  в  кормушку,  всё  зашевелилось:  стали  убирать
               поперечные  щиты,  двигать  стол  к окну.  Подошли меня  проинтервьюировать —  новичок  я
               или  лагерник.  Оказалось,  что  в  камере  встречается  два  потока:  обычный  поток
               свежеосуждённых,  направляемых  в  лагеря,  и  встречный  поток  лагерников,  сплошь
               специалистов — физиков, химиков, математиков, инженеров–конструкторов, направляемых
               неизвестно куда, но в какие–то благополучные научно–исследовательские институты. (Тут я
               успокоился,  что  министр  не  будет  мне  доматывать  срока.)  Ко  мне  подошёл  человек
               нестарый,  ширококостый  (но  сильно  исхудавший),  с  носом,  чуть–чуть  закруглённым  под
               ястреба:
                     —  Профессор  Тимофеев–Ресовский,  президент  научно–технического  общества  75–й
               камеры. Наше общество собирается ежедневно после утренней пайки около левого окна. Не
               могли бы вы нам сделать какое–нибудь научное сообщение? Какое именно?
                     Застигнутый  врасплох,  я  стоял  перед  ним  в  своей  длинной  затасканной  шинели  и  в
               зимней шапке (арестованные зимой обречены и летом ходить в зимнем). Пальцы мои ещё не
               разогнулись с утра и были все в ссадинах. Какое я мог сделать научное сообщение? Тут я
               вспомнил,  что  недавно  в  лагере  была  у  меня  две  ночи  принесенная  с  воли  книга —
   286   287   288   289   290   291   292   293   294   295   296