Page 362 - Архипелаг ГУЛаг

добрые люди помогли, ведь нигде их уже не достанешь. А таская замызганные лагерные
бушлаты, мы о таких книгах не догадывались даже. Что вся наша жизнь определяется не
волей гражданина начальника, а каким–то легендарным кодексом труда заключённых — это
не для нас одних был слух тёмный, параша, но и майор, начальник ОЛПа, ни за что б не
поверил. Служебным закрытым тиражом изданные, никем в руках не держанные, ещё ли
сохранились они в гулаговских сейфах или все сожжены как вредительские — никто не знал.
Ни цитаты из них не было вывешено в культурно–воспитательных уголках, ни цифирки не
оглашено с деревянных помостов — сколько там часов рабочий день? сколько выходных в
месяц? есть ли оплата труда? полагается ли что за увечья? — да и свои ж бы ребята на смех
бы подняли, если вопрос задашь.
Кто эти гуманные письмена знал и читал, так это наши дипломаты. Они–то, небось, на
конференциях этой книжечкой потрясывали. Так ещё бы! Я вот сейчас только цитатки
добыл— и то слёзы текут:
— в «Руководящих Началах» 1919: раз наказание не есть возмездие, то не должно быть
никаких элементов мучительства;
— в 1920: запретить называть заключённых на «ты». (А, простите, неудобно
выразиться, а… «в рот» — можно?);
— Исправтрудкодекс 1924 года, статья 49 — «режим должен быть лишён признаков
мучительства, отнюдь не допуская: наручников, карцера (!), строго–одиночного заключения,
лишения пищи, свиданий через решётку».
Ну, и хватит. А более поздних указаний нет: для дипломатов и этого довольно,
ГУЛАГу и того не нужно.
Ещё в Уголовном кодексе 1926 года была статья 9–я, случайно я её знал и вызубрил:
«Меры социальной защиты не могут иметь целью причинения физического страдания
или унижения человеческого достоинства и не ставят себе задачи возмездия и кары».
Вот где голубизна! Любя оттянуть начальство на законных основаниях, я частенько
тараторил им эту статью — и все охранители только глаза таращили от удивления и
негодования. Были уже служаки по двадцать лет, к пенсии готовились— никогда никакой
Девятой статьи не слышали, да, впрочем, и кодекса в руках не держали.
О, «умная дальновидная человечная администрация сверху донизу»! — как написал в
«Лайфе» верховный судья штата Нью–Йорк Лейбовиц, посетивший ГУЛАГ. «Отбывая свой
срок наказания, заключённый сохраняет чувство собственного достоинства», — вот как
понял он и увидел.
О, счастлив штат Нью–Йорк, имея такого проницательного осла в качестве судьи!
Ах, сытые, беспечные, близорукие, безответственные иностранцы с блокнотами и
шариковыми ручками! — от тех корреспондентов, которые ещё в Кеми задавали зэкам
вопросы при лагерном начальстве! — сколько вы нам навредили в тщеславной страсти
блеснуть пониманием там, где не поняли вы ни хрена.
«Собственного достоинства»! Того, кто осуждён без суда? Кого на станциях сажают
задницей в грязь? Кто по свисту плётки гражданина надзирателя скребёт пальцами землю,
политую мочой, и относит— чтобы не получить карцера? Тех образованных женщин,
которые как великой чести удостаивались стирки белья и кормления собственных свиней
гражданина начальника лагпункта? И по первому пьяному жесту его становились в
доступные позы, чтобы завтра не околеть на общих?
…Огонь, огонь! Сучья трещат, и ночной ветер поздней осени мотает пламя костра.
Зона— тёмная, у костра— я один, могу ещё принести плотничьих обрезков. Зона—льготная,
такая льготная, что я как будто на воле, — это Райский остров, это «шарашка» Марфино в её
самое льготное время. Никто не нагля–дывает за мной, не зовёт в камеру, от костра не гонит.
Я закутался в телогрейку — всё–таки холодновато от резкого ветра.
А о н а — который уже час стоит на ветру, руки по швам, голову опустив, то плачет, то
стынет неподвижно. Иногда опять просит жалобно:
— Гражданин начальник!.. Простите!.. Простите, я больше не буду…