Page 365 - Архипелаг ГУЛаг

голода, между зэками шла грызня за селёдочный хвост из мусорного ящика. Уж на
Рождество–то и Пасху самый худой крепостной мужичишка разговлялся салом. Но самый
первый работник в лагере может сало получить только из посылки.
Крепостные жили семьями. Продажа или обмен крепостного отдельно от семьи были
всеми признанным оглашаемым варварством, над ним негодовала публичная русская
литература. Сотни, пусть тысячи (уж вряд ли) крепостных были отрываемы от своих семей.
Но не миллионы. Зэк разлучён с семьёй с первого дня ареста и в половине случаев —
навсегда. Если же сын арестован с отцом (как мы слышали от Витковского) или жена вместе
с мужем, — то пуще всего блюли не допустить их встречу на одном лагпункте; если
случайно встретились они — разъединить как можно быстрей. Также и всякого зэка и зэчку,
сошедшихся в лагере для короткой или подлинной любви, — спешили наказать карцером,
разорвать и разослать. И даже самые сентиментальные пишущие дамы — Шагинян или
Тэсс — ни беззвучной слёзки о том не пророняли в платочек. (Ну, да ведь они не знали. Или
думали— так нужно!)
И самый перегон крепостных с места на место не проводился в угаре торопливости: им
давали уложить свой скарб, собрать свою движимость и переехать спокойно за пятнадцать
или сорок вёрст. Но как шквал настигает зэка этап: двадцать, десять минут лишь на то, чтоб
отдать имущество лагерю, и уже опрокинута вся жизнь его вверх дном, и он едет куда–то на
край света, может быть — навеки. На жизнь одного крепостного редко выпадало больше
одного переезда, а чаще сидели на местах. Туземца же Архипелага, не знавшего этапов,
невозможно указать. А многие переезжали по пять, по семь, по одиннадцать раз.
Крепостным удавалось вырываться на оброк, они уходили далеко с глаз проклятого
барина, торговали, богатели, жили под вид вольных. Но даже бесконвойные зэки живут в той
же зоне и с утра тянутся на то же производство, куда гонят и колонну остальных.
Дворовые были большей частью развращённые паразиты («дворня — хамово
отродье»), жили за счёт барщинных, но хоть сами не управляли ими. Вдвое тошнее зэку от
того, что развращённые придурки ещё им же управляют и помыкают.
Да вообще всё положение крепостных облегчалось тем, что помещик вынужденно их
щадил: они стоили денег, своей работой приносили ему богатство. Лагерный начальник не
щадит заключённых: он их не покупал, детям в наследство не передаёт, а умрут одни —
пришлют других.
Нет, зря мы потянулись сравнивать наших зэков с помещичьими крепостными.
Состояние тех следует признать гораздо более спокойным и человеческим. С кем ещё
приблизительно можно сравнивать положение туземцев Архипелага— это с заводскими
крепостными, уральскими, алтайскими и нерчински–ми. Или— с аракчеевскими
поселенцами. (А иные возражают мне: и то жирно, в аракчеевских поселениях тоже и
природа, и семья, и праздники. Только древневосточное рабство будет сравнением верным.)
И лишь одно, лишь одно преимущество заключённых над крепостными приходит на
ум: заключённый попадает на Архипелаг, даже если малолеткой в 12–15 лет — а всё–таки не
со дня рождения! А всё–таки сколько–то лет до посадки отхватывает он и воли. Что же до
выгоды определённого судебного срока перед пожизненной крестьянской крепостью, — то
здесь много оговорок: если срок не «четвертная»; если статья не 58–я; если не будет «до
особого распоряжения»; если не намотают второго лагерного срока; если после срока не
пошлют автоматически в ссылку; если не вернут с воли тотчас же назад на Архипелаг как
повторника. Оговорок такой частокол, что ведь, вспомним, иногда ж и крепостного барин на
волю отпускал по причуде…
Вот почему когда «император Михаил» сообщил нам на Лубянке ходящую среди
московских рабочих анекдотическую расшифровку ВКП(б) — Второе Крепостное Право

беспристрастно судя, состояние наших несравненно счастливейшим». В XIX веке о крепостной деревне
Пушкин написал:
Везде следы довольства и труда.