Page 40 - Архипелаг ГУЛаг

всех потоках следующего десятилетия, — с полным свистом и размахом была применена в
атаке Закона на Народ в 1937–38 годах.
Надо сказать, что операция 1937 года не была стихийной, а планировалась, что в
первой половине этого года во многих тюрьмах Союза произошло переоборудование — из
камер выносились койки, строились сплошные нары, одноэтажные, двухэтажные. (Как не
случайно и Большой Дом в Ленинграде был закончен к 1934 году, как раз к убийству
Кирова.) Вспоминают старые арестанты, что будто бы и первый удар был массированным,
чуть ли не в какую–то августовскую ночь по всей стране (но, зная нашу неповоротливость, я
не очень этому верю). А осенью, когда к двадцатилетию Октября ожидалась с верою
всеобщая великая амнистия, шутник Сталин добавил в Уголовный кодекс невиданные новые
сроки —15, 20 и 25 лет.
Нет нужды повторять здесь о 37–м годе то, что уже широко написано и ещё будет
многократно повторено: что был нанесен крушащий удар по верхам партии, советского
управления, военного командования и верхам самого ГПУ–НКВД. Вряд ли в какой области
сохранился первый секретарь обкома или председатель облисполкома — Сталин подбирал
себе более удобных.
Теперь, видя китайскую культурную революцию (тоже на 17–м году после
окончательной победы), мы можем с большой вероятностью заподозрить тут историческую
закономерность. И даже сам Сталин начинает казаться лишь слепой и поверхностной
исторической силой.
Ольга Чавчавадзе рассказывает, как было в Тбилиси: в 38–м году арестовали
председателя горисполкома, его заместителя, всех (одиннадцать) начальников отделов, их
помощников, всех главных бухгалтеров, всех главных экономистов. Назначили новых.
Прошло два месяца. И вот опять сажают: председателя, заместителя, всех (одиннадцать)
начальников отделов, всех главных бухгалтеров, всех главных экономистов. На свободе
остались: рядовые бухгалтеры, машинистки, уборщицы, курьеры…
В посадке же рядовых членов партии был, видимо, секретный, нигде прямо в
протоколах и приговорах не названный мотив: преимущественно арестовывать членов
партии со стажем до 1924 года. Это особенно решительно проводилось в Ленинграде, потому
что именно все те подписывали «платформу» Новой оппозиции. (А как бы они могли не
подписывать? как бы могли «не доверять» своему Ленинградскому губкому?)
И вот как бывало, картинка тех лет. Идёт (в Московской области) районная партийная
конференция. Её ведёт новый секретарь райкома вместо недавно посаженного. В конце
конференции принимается обращение преданности товарищу Сталину. Разумеется, все
встают (как и по ходу конференции все вскакивали при каждом упоминании его имени). В
маленьком зале хлещут «бурные аплодисменты, переходящие в овацию». Три минуты,
четыре минуты, пять минут они всё ещё бурные и всё ещё переходящие в овацию. Но уже
болят ладони. Но уже затекли поднятые руки. Но уже задыхаются пожилые люди. Но уже
это становится нестерпимо глупо даже для тех, кто искренно обожает Сталина. Однако: кто
же первый осмелится прекратить? Это мог бы сделать секретарь райкома, стоящий на
трибуне и только что зачитавший это самое обращение. Но он — недавний, он — вместо
посаженного, он сам боится! Ведь здесь, в зале, стоят и аплодируют энкаведисты, они–то
следят, кто покинет первый!.. И аплодисменты в беззвестном маленьком зале, беззвестно для
вождя продолжаются 6 минут! 7 минут! 8 минут!.. Они погибли! Они пропали! Они уже не
могут остановиться, пока не падут с разорвавшимся сердцем! Ещё в глуби зала, в тесноте,
можно хоть чуть сжульничать, бить реже, не так сильно, не так яростно, — но в президиуме,
на виду?! Директор местной бумажной фабрики, независимый сильный человек, стоит в
президиуме и, понимая всю ложность, всю безвыходность положения, аплодирует! — 9–ю
минуту! 10–ю! Он смотрит с тоской на секретаря райкома, но тот не смеет бросить. Безумие!
Повальное! Озираясь друг на друга со слабой надеждой, но изображая на лицах восторг,
руководители района будут аплодировать, пока не упадут, пока их не станут выносить на
носилках! и даже тогда оставшиеся не дрогнут!.. И директор бумажной фабрики на 11–й